– Почему ты не вернулась после того, как Нигера упрятали окончательно?
– Я же тебе рассказывала.
– Расскажи еще раз.
– Я разонравилась городу, а город разонравился мне.
– А не из-за меня? Я хочу сказать: не из-за того, как я глядел на тебя в зале суда, не зная, что сказать?
– Нет. Этот суд уничтожил меня. Мысль о том, с каким мерзавцем я жила, меня раздавила. Вот почему я так и не смогла полюбить своего ребенка.
– Ты опять плачешь? – спросил он, хотя ни рыданий, ни всхлипов не услышал. А лица ее Свистуну не было видно в частично затененной комнате. -Если ты не хочешь говорить об этом…
– Я и не говорить об этом тоже не могу, – ответила она. – Может быть, если бы я выговорилась как следует сразу после того, как все произошло, я бы не пристрастилась к бутылке.
Он крякнул так, словно его сильно ударили по животу.
– Мне не перед кем было выговориться, вот я и стала пьяницей. Я понимала, что я нужна своему малышу, а все равно стала.
– Я тебя слушаю.
– Мне постоянно хотелось рассказать кому-нибудь всю историю, потому что я надеялась, что мне смогут помочь понять ее. Я хочу сказать, я же прибыла сюда, полная надежд, одержимая великими планами, и втюрилась в обыкновенного горца, так, по крайней мере, мне тогда казалось, в обыкновенного горца с необыкновенными глазами.
Он лежал рядом с ней, практически не соприкасаясь, одержимый желанием, какого не испытывал уже давно, – желанием раздеть эту женщину, раздеть Фэй и привлечь ее к себе хотя бы для того, чтобы убедиться, что их тела могут реагировать Друг на друга с прежней остротой. Ему хотелось прикоснуться к ней, положить руку ей на бедро, на грудь, на живот, но он понимал, что она обидится, Даже рассердится. Обвинит его в бесчувственности – хотя он как раз и чувствовал, что ей хочется этого не меньше, чем ему самому, – скажет, что после столь длительной разлуки у него по-прежнему на уме лишь одно. После столь чудесного свидания и воссоединения. Затем она обрушит на него свою ярость – если не всю, то хотя бы ее часть, – потому что, как справедливо утверждает Боско, если тебе некого ненавидеть, то можешь – пусть только на секунду – возненавидеть кого угодно, лишь бы в этой вспышке сгорела хотя бы малость твоих страданий и обид.
– Можешь ничего не рассказывать, если тебе самой не хочется, – сказал он. – Хочешь пропустить со мной по пятой?
Она повернула голову на подушке, желая заглянуть ему в глаза. 'Пропустить по пятой' было выражением из слэнга Общества анонимных алкоголиков. Оно означало предельно искреннюю исповедь одного алкоголика перед другим. Без комментариев со стороны слушателя. Без советов. Без поисков оправдания. Просто рассказывать человеку лучше, чем рассказывать то же самое глухой стене.
– Ты состоишь в клубе? – спросила она.
– Уже десять лет. Десять лет ни единой капли.
– О Господи, Сэм, нам обоим пришлось нелегко, верно ведь?
Он перекатился на бок и поцеловал ее. Она не разжала губ и уж тем более не коснулась его языком. Выглядело это так, словно они внезапно вспомнили о том, что когда-то были любовниками, и страшно расстроились из-за того, что не могут вновь стать таковыми.
– Сейчас я расскажу тебе об этом, – сказала она. – О том, о чем чуть было не рассказала в ресторане. О ночи, когда я опустилась на самое дно. Строго говоря, это было в ночь на Рождество.
А это почти всегда случается на Рождество, подумал Свистун. Самые скверные дни для практикующих пьяниц и находящихся на просушке алкоголиков.
– Четыре года назад. Я была одна-одинешенька в занюханной гостинице из тех, куда пускают без вещей. В отцовский дом меня не приняли. Сына со мной не было – и я даже не знала, где он находится. Весу во мне было восемьдесят фунтов. Кожа, кости и немного волос. Я валялась на кровати, я была отчаянно голодна, и мне страшно хотелось выпить, но я была слишком слаба, чтобы подняться, выйти и сделать то, что требуется, чтобы заработать на это. Кое-как я добралась до двери номера и открыла ее. В коридоре никого не было. Я могла поклясться в том, что во всей гостинице нет ни единой живой души. Меня охватила паника. Мне начало казаться, будто я в могиле, будто я и в самом деле уже умерла. Умерла – и вот такой мне назначили ад. Грязный, пустой отель, где никто тебе воды не подаст, а сама напиться не можешь.
Я уже чуть было не заорала, как вдруг услышала, как открылась, а потом вновь закрылась дверь дальше по коридору. Я подошла к своей двери и приоткрыла ее. И увидела мужчину, идущего по направлению ко мне, на ходу надевая пальто. На голове у него была шляпа.
Свистун не спрашивал о том, для чего ему пересказывают все эти детали. Он понимал, как много значат для нее эти детали. Это была реальность кошмара, привидевшегося наяву.
– Я кашлянула и он посмотрел в мою сторону. Улыбнулся, однако продолжил путь. Затем, должно быть, остановился и пошел назад, потому что уже миг спустя он сунул голову в проем моей двери.
– Что-нибудь случилось? – спросил он. – Плохо себя чувствуете?
– Я начала нести какую-то чушь. Будто я только что проснулась, прилетев сюда из Майами, чтобы преподнести сестре сюрприз на рождественские каникулы, – и на месте узнала, что она уехала в свой охотничий домик. Так что, когда я приду в себя, мне надо будет сложить вещи и отправиться на автобусе в верховья штата на семейное торжество.
– Я сказала, что с его стороны мило заглянуть и осведомиться о моих делах. Он ответил, а как же, по- моему, следует поступать порядочным людям, Рождество там или не Рождество. Но как раз в Рождество люди должны особенно заботиться о ближнем. Он сейчас в разъезде с семьей, и он понимает, каково это, быть в полном одиночестве. Не с кем поговорить, посмеяться, не с кем перекусить, может быть, самую малость выпить.
