тех пор, пока Дюйма не выпустят.
– Чтобы таким образом привязать к себе Дюйма?
Она кивнула, на глазах у нее заблестели слезы. Раз или два покачала головой, потом взглянула на фотоальбом и ухватилась за него только ради того, чтобы сменить тему.
– Как вам мои фотографии?
– Извините. Они лежали здесь. Я и понятия не имел, что это что-то интимное.
– Никаких извинений! Я держу их, чтобы время от времени вспоминать о том, какою я когда-то была.
– В это время с вами и познакомился Янгер?
– В стриптиз-шоу? Да. Это было именно то, что ему требовалось. Он и понятия не имел, что я на самом деле другая.
Она выронила чашку, а та, соскользнув с блюдца, упала ей на колени; кофе, пролившись, залил подол. Кувшинчик она тоже выронила – и тот стукнулся о ее колено, а потом упал на ковер.
– Он превратил меня в потаскуху, – сказала она, аффектируя, утрируя и как бы выплевывая последнее слово.
Она отвернулась от него, развернувшись всем телом, словно ей хотелось убежать.
– Он околдовал меня.
– Тогда чего ради вы не порвали с ним отношения?
– Все мы уповаем на Господа. Я собиралась отдать ему его сына после того, как его выпустят из тюрьмы, понимаете? Я хотела показать ему, что он прощен и что нам всем дарован во Христе второй шанс. Мы бы вместе с ним умылись в крови жертвенного агнца.
Она воздела обе руки, широко растопырила пальцы.
– Я утопала в скверне, но меня вынесло на берег. Я была осуждена на адские муки, а теперь я спасена. Я была мертвой, а теперь я заново родилась на свет. И больше не грешу. И больше не грешу.
Свистун отставил чашку и встал из кресла.
– Я была дряхлой смоквой, только и ждущей того, чтобы ее свалили, – запричитала женщина. -Я была старухой и не ждала ничего, кроме смерти. А теперь я новорожденное дитя, только что явленное миру. И я больше не грешу. И я больше не грешу.
– Мисс Дживерн, – начал было Свистун, но она его не слышала.
– Не доверяйся словам и предложениям грешника, ибо он ввергнет тебя в геенну огненную. Я свое искупила. И больше не грешу. Я рождена в Господе. И больше не грешу. Я омылась добела в крови Христовой.
И когда Свистун уже подходил к дверям, Шарлотта Дживерн понесла и вовсе какую-то околесицу, и тогда он понял, что в нее вселился дьявол и заговорил на неведомом ей самой языке.
Глава двадцать восьмая
Он не понимал, как сюда попал. Он очнулся, сидя на тротуаре на углу Западной и Голливудского в Слэнт-сайде; он сидел, уронив голову на колени, башмаки его были заблеваны.
Он смутно припоминал, что выпил давеча больше крепких напитков, чем ему удалось за последние пятнадцать лет, – самогонка, которую он гнал в тюрьме, была хороша, но получалось ее крайне мало. Он вспомнил, как приставал ко всем красивым женщинам подряд, а они, смеясь, уворачивались от него. Все, кроме одной. А эта единственная удалилась с ним в уголок и дала себя хорошенько пощупать. Она сказала ему, что у него удивительные глаза и к тому же удивительные волосы, прямо не волосы – а мягкая шерсть, как у какого-нибудь зверька. Она только что услышала о том, кто он такой и что сделал. Она сказала, что у нее мурашки по спине бегают при мысли о том, что ее Щупает и мнет мужичок, отсидевший пятнадцать лет за убийство трех женщин.
Она дала ему пригоршню таблеток и предложила сразу же проглотить парочку, а затем встретиться с ней в артистической уборной «А» с тем, чтобы перепихнуться, ведь не на людях же это делать. Но таблетки оглушили его, он забыл о договоренности с нею, да и вообще о том, зачем на эту вечеринку притащился. Он собирался заставить Хобби дать ему работу, потому что в конце концов – после стольких лет, проведенных в заключении, – понял: Хобби ни за что не навестил бы его в тюрьме и не сделал бы ему выгодного предложения из простой благожелательности. Долгое время Янгеру казалось, будто режиссер хочет выудить у него историю тройного убийства с тем, чтобы использовать ее в очередной картине. Но на самом деле Хобби было нужно совсем другое: он хотел узнать, что запомнил Янгер о роковой оргии, о собственном ноже для резки линолеума и о церемониальном жертвоприношении.
Он вспомнил, что сказал на вечеринке об этом режиссеру. Не собирался ведь говорить, собирался окружить всю историю пеленой двусмысленной тайны, однако сказал. Собирался подразнить Хобби, собирался огорошить его задачкой, не раскрывая ее сути, чтобы тот не понял, шантажируют его или нет, а сам все равно протрепался. А ведь в интересах шантажиста не дать сомнениям перерасти в стопроцентную уверенность.
Следующим, что он вспомнил, была поездка в машине с человеком, который назвался Милтоном и которого, однако, все остальные называли Поросенком Дули или просто Поросенком. И этот говнюк не переставая жаловался ему на обидное прозвище.
– Я ведь не виноват, что у меня маленькие глаза и пухлые щеки. Я и в детстве был точно таким же. Я приехал сюда, собираясь стать актером. Понимаешь, о чем я? Ты когда-нибудь видел Эдварда Дж. Робинсона? У него ведь лицо как у лягушки, точно? А он звезда первой величины. И всем наплевать на то, что он похож на лягушку. На самом деле ему даже повезло, что он похож на лягушку. Так что если я смахиваю на поросенка, то и это не плохо, верно? Это может вызвать ко мне симпатию. Ведь Веселые Поросята всем по душе, верно? И вот представь себе: они называют меня Поросенком, а роли не предлагают!
– И вот однажды… а прошел всего месяц-другой, как я прибыл сюда из Нью-Йорка… я замечаю, что люди начинают относиться ко мне несколько странно. Словно они меня немного побаиваются. И, уж во
