Единственной живой душой во всей кофейне, кроме самого Свистуна и стряпухи, возящейся на кухне, был Боско Силверлейк, однорукий буфетчик, который сидел сейчас у себя за стойкой, читая книгу 'Юнг и утраченные Евангелия'.
Свистун что-то бормотал себе под нос, закрыв глаза и привалившись щекой к холодному оконному стеклу.
Боско отметил в книге место, на котором остановился, взял ее под мышку искалеченной руки, подцепил большим пальцем здоровой фарфоровую чашку, снял с электроплиты кофейник и отправился к Свистуну за столик. Он подлил ему в чашку горячего кофе, потом налил себе в пустую чашку и сел за стол.
– Что это ты пробормотал?
– Я, кажется, подцепил весеннюю лихорадку. Если бы Сигурни Уивер вошла сейчас сюда и предложила мне скоротать с ней в постели послеполуденный часок, я был бы вынужден отказаться. И упустил бы тем самым уникальную возможность.
– И дождь не за горами.
– Я бы сказал ей: попроси меня об этом завтра, а потом сокрушался бы всю оставшуюся жизнь.
– Почему это?
– Сигурни не из тех женщин, которые терпят, когда им хотя бы раз отказывают.
– Выходит, она так никогда и не узнала бы, чего лишилась.
Джонас Килрой – высокий, тощий, рыжеволосый, веснушчатый, веселый открытый человек с неизменной глуповатой ухмылкой на губах. Каждое Утро он стоит на верхней лестничной площадке университетского здания, возле перехода на гуманитарное отделение, и размышляет о той части тамошнего студенчества, которая ватагами, стайками, а то и целыми толпами снует по асфальтовым дорожкам, топчет траву газонов и устремляется в обитель всяческой премудрости, именуемой Калифорнийским университетом. Он размышляет над тем, не покинули ли его окончательно энтузиазм пастыря здешних стад и желание приготовить для них очередное пиршество разума.
Его дисциплины – сравнительное религиеведение и мифология – давно уже не рассматриваются теми, от кого все зависит, в качестве необходимых составляющих подлинного образования, а сам он, первосвященник познания, давно перестал быть значимой и заметной фигурой в университетском пейзаже, превратившись всего-навсего в ходячий анахронизм, подобно профессорам и преподавателям английской литературы или археологии. Держат здесь – и этих горемык, и его самого – скорее по привычке, а также для того, чтобы обеспечить получение ничего не значащего диплома лентяями и лентяйками, любящими и умеющими разве что поболтать.
Глядя на то, как они, в количестве нескольких тысяч человек, топчут траву, внося собственную порцию углекислого газа в и без того отравленную атмосферу и вдыхая положенную каждому долю смога, он размышлял над тем, какое количество студентов решило специализироваться на английской кухне, на керамике или на многих других ремеслах, которые, конечно, вполне могут пригодиться в реальном мире, но которым, однако же, не место в доме знания, созданном лишь для того, чтобы служить святилищем истинно интеллектуальных поисков и занятий.
Каждую минуту, проведенную им на лестничной площадке, с ним здоровался кто-нибудь из студентов, при этом примерно две трети здоровавшихся принимали его за точно такого же студента, как они сами.
Обернувшись, он прошел в дверь, услужливо открытую тощей очкастой девицей, которая называла его профессором Килроем и взирала на него со слепым обожанием. Таких обожателей и обожательниц было у него примерно с полдюжины, – и сейчас, уже не в первый раз, ему пришла в голову мысль о том, что и у самого Иисуса Христа преданных учеников было не намного больше.
Никто, кроме Мэри Бакет, начальницы ночной смены в лос-анджелесском хосписе, – той самой сиделки, которая напоролась в палате на обескураженного Майка Риальто, – не знал о том, что Диана Кордей, известная исполнительница стриптиза, на самом деле была проституткой.
Никто во всем хосписе, кроме Мэри Бакет, не знал, что и звали-то ее по-настоящему вовсе не Дианой Кордей. Ее подлинное имя было Дотти Бод-жек, она родилась и выросла в Питтсбурге, штат Пенсильвания. Ее отец был алкоголиком, а мать по субботним вечерам выходила на панель. Собственный брат Гарри лишил ее девственности, когда ей было всего тринадцать. На протяжении следующих четырех лет родной отец спьяну спал с ней, как минимум, раз в неделю. Она сбежала от всего этого в Нью-Арк, штат Нью-Джерси, и поступила на фабрику по производству презервативов контролером ОТК.
Фабричные работницы раздавали изделия своим детишкам, чтобы те надували их, как воздушные шарики. Они перевязывали ими волосы вместо ленточки. Они выносили их с фабрики в сумочках и в карманах и субботними вечерами вываливали на столики в местных питейных заведениях просто ради потехи. Они были миссионершами и проповедницами безопасного секса задолго до того, как поднял свою уродливую и смертоносную голову СПИД.
Дотти позволяла некоторым мужикам брать себя, стоя в коридорчике у самого выхода на помойку, сразу же за мужским туалетом, в таверне Стоша на Элизабет-авеню. Мужики же платили за выпивку, а иногда совали ей деньги, чтобы она приобрела себе что-нибудь, – шарф, шляпку, туфельки. Позволяя им забавляться с собой, она тем самым скрашивала собственное одиночество и отгоняла ощущение, будто ее жизнь, подобно жизни ее матери, упирается в безнадежный тупик. Ей даже не приходило в голову, что она может попробовать себя и свои силы на каком-нибудь ином поприще. Когда ее уволили в ходе одного из сокращений, обусловленного рецессией, но оттого ничуть не менее болезненного для всех, на кого оно распространилось, она принялась «работать» в таверне по шесть вечеров в неделю вместо прежних двух (воскресенье она посвящала церкви, выстаивая по две мессы) и теперь уже соглашалась на более или менее регулярные вспоможения со стороны мужиков – надо же было платить за жилье, за еду, да и на булавки оставлять себе что-нибудь.
Будучи девушкой далеко не глупой, она в конце концов поняла, что переведя свои встречи с рабочими, захаживающими к Стошу и в другие кабаки по соседству, на профессиональную основу, сможет зарабатывать вдвое, а то и втрое больше, чем на фабрике по производству презервативов. Только надо забыть о какой бы то ни было избирательности.
Постепенно она перебралась в гостиничные вестибюли и сравнительно неплохие рестораны, где скучали, ожидая деловых встреч и сплошь и рядом страшась их, мелкие и средние бизнесмены. В общении с деловыми партнерами им приходилось падать на колени и лизать жопу – вот они и отыгрывались на гостиничных проститутках, восстанавливая самоуважение и даже порой воображая себя хозяевами жизни.
Как раз в это время Доти стала Дианой. Сперва она, правда, решила назваться Шиной – в честь Шины
