— Похоже, он считает себя лучше других, ведь бабушкин-то дом он прибрал к рукам.
Если бы я была мальчишкой, то бросила бы семя дьяволу и врезала бы кузену по носу.
Дядя положил руку Аллену на плечо и сказал:
— Не забывай, что Сара — член нашей семьи и, пока она здесь, мы должны стараться проявлять милосердие.
Но дядя ничего не сказал в защиту отца, и его смутная улыбка в клубах дыма ранила меня сильнее, чем любые оскорбления.
Позже я лежала в постели спиной к Маргарет, злобствуя и негодуя, пока она не упросила меня повернуться к ней лицом.
— Не злись, кузина, — сказала она. — Ты полюбишь моего брата так же, как я его люблю, когда узнаешь его лучше. Ты полюбишь его так же, как я люблю тебя.
Я склонила голову ей на грудь. Не оттого, что хотела спать, а потому, что пыталась укрыться от мысли, от которой у меня пылало лицо. Я желала, я молилась о том, чтобы остаться сиротой и не покидать дом кузины никогда. Чтобы Роджер стал мне отцом, Мэри — матерью, а Маргарет — дорогой моему сердцу сестрой. Господь, должно быть, проклял меня тогда за эти мысли, ибо на следующий день за мной приехал отец.
На следующий день мы с Маргарет возвращались из амбара в обнимку, нежась в бледных лучах солнца, которое то появлялось из-за серо-голубых туч, то пряталось снова. Мы склонились над раскисшей землей, чтобы рассмотреть росточки луковок, которые пробивались сквозь тающий снег. Весна взялась дружно, и воздух пах остро, как в кузнице. Всякий раз, когда наступает ранняя весна, мне вспоминается моя кузина, купающаяся в ласковых солнечных лучах, с улыбкой на милом лице, а позади нее несутся тучи.
Сначала я не узнала отца. Вошла в общую комнату и увидела за столом какого-то гиганта. Тетушка сидела напротив, обхватив голову руками. Она громко всхлипывала, а дядя стоял позади, положив руки ей на плечи. Когда я вошла, гигант обернулся, но ничего не сказал. Первой заговорила Маргарет. Только тогда до меня дошло, что это мой отец.
— Дядя, что случилось?
Она взяла меня за руку и больно сжала. Дядя Роджер попросил меня подойти поближе. Я ступала мелкими шажочками, стараясь увеличить расстояние и продлить время, прежде чем услышу то, что слышать не желала.
Отец не отрываясь смотрел на колени.
— Твоя бабушка умерла, — сказал он.
— А Том, а Эндрю, а Ричард?
Я зажала уши руками, чтобы не слышать ответа.
— Они все живы.
— И что, я теперь должна уехать?
Я не спросила о матери, и это заметили все, кроме меня.
— Карантин снят. Пора вам с Ханной возвращаться домой. Поедем, как стемнеет.
Маргарет отвела меня в нашу комнату, где я пролежала на кровати, пока не настало время ехать. Она шептала мне снова и снова, что ничто не может нас разлучить. Что она навечно останется сестрой моего сердца. Тетушка собрала узел с одеждой и едой в дорогу. Пообещала, что они приедут в Андовер весной, но меня это не утешало. Ханна вопила и извивалась, и ее пришлось силой вырывать из тетушкиных рук. Мне кажется, расставание с Ханной было для тети более тяжелым испытанием, чем смерть ее матери. Еще в пеленках Ханна была тихой и спокойной, будто чувствовала с самого начала, что мать не переносит жалобы и капризы. В семье Тутейкеров сестра узнала ласку и нежную заботу. Ее полюбил даже Генри, что подняло его в моих глазах и послужило примирению между нами. Скоро Ханну отошлют другим родственникам, и не все они будут к ней столь же добры. Именно из-за разлуки со своей настоящей матерью Ханна потом станет всего бояться и будет хвататься за других в поисках опоры.
Мы с Маргарет, уединившись напоследок, обменялись куклами. Она приподняла подол алой юбки своей куклы и показала, куда спрятала иголку. Ей хотелось, чтобы я продолжала учиться шить и не потеряла сноровку. Сидя в телеге, я смотрела, как Маргарет делается все меньше и меньше, пока не стала размером с куклу, которую я держала в руках.
— Твоя мать жива, — проговорил отец, сажая меня в телегу.
Я стиснула зубы и отвернулась, чтобы он не подумал, будто эта новость меня обрадовала. Я возвращалась в холодный дом, не зная, когда снова увижусь с кузиной. Я сжала куклу и почувствовала, как уколола палец иголкой.
Иголка — такой маленький хрупкий предмет. Ее легко сломать. Она удерживает лишь одну тоненькую нить. Но если иголка остра, ею можно проткнуть самую грубую ткань. Если вдеть в нее длинную нить и стежок за стежком протыкать парусину, можно сшить парус и переплыть на корабле океан. Подобным же образом острый язык сплетника при помощи тонкой нити слухов может сочинить историю, которую разнесет ветер. Повесь ее на мачту суеверий, и весь город будет объят страхом. Мне надо было увидеть в этом уколе знак. Но я была слишком мала, и ранка затянулась задолго до того, как мы прибыли в Андовер.
Я посмотрела на небо, но не увидела звезд. Их закрывали тучи, из которых много недель будет идти снег, пока зиме не наступит конец.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Борьба с оспой оставила в моей семье след куда серьезнее, чем рубцы на коже. Один отец сохранил бодрость духа и заставлял себя все так же ухаживать за скотиной и ходить на охоту в окрестные леса, где пропадал по нескольку дней кряду. Когда ранним утром он бродил по полям в одиночестве с кремневым ружьем за спиной, а окружающая природа исчерпала все краски, кроме белой и черной, он был похож на гигантского лося, идущего по снегу. Вечером он возвращался с добычей — зайцем или лисой, — подвешенной к поясу. Случалось, отец приходил с пустыми руками, и мы ложились спать голодными.
Не знаю, что подумала мать, когда нас с Ханной привезли в Андовер и она увидела мое угрюмое лицо и испуг Ханны при встрече с чужой женщиной. Размышлять не оставалось времени, так как первые дни после нашего возвращения были заняты наведением порядка. Мы кипятили половики и одежду в уксусе и щелоке, чтобы убить заразу, затаившуюся в складках ткани, за пуговицами и крючками. Болезнь напрочь лишила мать терпения, и, как бы старательно я ни скребла, кипятила или подметала, она все равно была недовольна и попрекала меня на чем свет стоит. Я тогда еще не знала, что, как слишком долго бродящий эль, подавляемая печаль может обернуться гневом.
Я пообещала тетушке, что буду хорошей и послушной дочерью, но не прошло и нескольких дней, как между нами с матерью начали происходить люциферовские стычки. Я искала по дому какие-нибудь знаки бабушкиного существования, но ее одежду и постельное белье сожгли, а койку, что стояла у очага, разрубили и пустили на дрова. Бабушка оставила мне свою шаль, и после того, как ее прокипятили и выстирали, я укутывалась в нее как в объятия. Я плакала оттого, что так рано лишилась ее доброты, и тогда мать сжалилась надо мной и позволила скорбеть о ее кончине. По ночам, лежа в постели и прижимая к себе Ханну, я воображала, что чувствую дыхание Маргарет на своей щеке, теплое и влажное. В доме все еще стоял тошнотворный запах болезни, и от мыслей, которые пришли мне в голову, когда я впервые увидела искалеченные тела братьев, мне стало стыдно. Видя, как отец исчезает в хрустально-чистой, покрытой снегом дали, я жалела, что не родилась мальчиком, и мечтала забыть о страхе заразиться.
Май принес сначала грозы, а затем внезапную нестерпимую жару. Первого числа месяца я сидела в тени дома с ножом для свежевания в одной руке, а другой отгоняла мух, слетевшихся к туше медведя, которого отец завалил в то утро. Он убил его одним точным выстрелом в шею, не повредив голову. Мутные карие глаза были открыты, и казалось, медведь смотрит на меня внимательно и задумчиво, словно ему совершенно все равно, что мы собираемся с ним сделать. Другой охотник стал бы хвалиться, что убил зверя
