Теперь я узнала еще одно слово, которым можно было назвать Мерси.
— И обо всем этом ты пишешь в той толстой красной книге? — спросила я, поддразнивая ее.
Мать сжала мой локоть и строго сказала:
— Ты никому не должна рассказывать о красной книге. Обещай, что никому о ней не скажешь, даже братьям. Обещай мне.
До этого мне доводилось хранить лишь девичьи тайны, которыми делилась со мной Маргарет. Но сейчас речь шла о другом. Мать требовала, чтобы я никому не говорила о большой книге в кожаном переплете, про которую я сама ничего не знала. Она сидела спиной к очагу, и, хотя глаза оставались в тени, я прочла в них вопрос. Она впервые просила меня о чем-то, что не касалось работы по дому. Я кивнула и прошептала: Обещаю.
Мать приложила указательный палец к груди, постучала несколько раз и направила на меня, как бы создавая невидимую нить, связывающую нас, от сердца к сердцу.
— Когда-нибудь я расскажу тебе о том, что написано в книге, но не теперь, — сказала она. — Давай-ка займемся хлебом. Отец просыпается.
Она повернулась спиной, но я чувствовала, что страх теплится в ней, как пламя внутри накрытого фонаря. Лишь в конце зимы я вновь увидела красную книгу, но свое слово никому о ней не рассказывать сдержала.
Как и обещала мать, мы начали уроки в тот же день, и, поскольку она была терпеливой, вскоре каракули, которые я выводила пером, превратились в сносные буквы. Иногда, когда мы сидели рядышком за столом и я корпела над особо трудными местами из Библии, она клала свою левую руку поверх моей правой и помогала мне превратить хаос в порядок, и я стала искать этой телесной близости. Больше всего я ненавидела переписывать из катехизиса знаменитого Коттона Матера, особенно такие отрывки, как: «Набожные дети попадут в рай, а непослушные в ад» или «Как печально будет оказаться среди демонов в земле драконов».
Когда мои пальцы переставали слушаться, она читала мне вслух, начиняя мою голову знаниями, как набивают гусиным пером наволочку, пока она не становится совсем пухлой. У нее был маленький томик стихов поэтессы по имени Анна Брэдстрит, изданный андоверским пастором. Я слушала ее в тиши позднего вечера, и слова превращались в лодку, на которой мы проплывали мимо заснеженных кукурузных полей, мимо огородного чучела, лишившегося одежды и одетого одним только снежным покровом. Мимо огромных мраморных валунов, спящих подо льдом, пока весеннее тепло не вернет их вновь на поверхность земли.
Когда она заканчивала чтение, мы сидели рядом в тишине, каждая думая о своем, и я опускала голову ей на плечо, а она не возражала.
Засмеяться было очень глупо с моей стороны. Смех прозвучал громко и оскорбительно для исполненных благоговения молящихся прихожан. Ошеломленный преподобный отец Барнард застыл на кафедре с открытым ртом, словно хотел затолкнуть обратно в глотку благочестивые слова, которые только что произнес. Он осмотрел собравшихся, но сначала не понял, что это я. Какая-то прихожанка, сидевшая впереди, обернулась и зашикала на меня, как шикают на разоравшуюся кошку.
Я не собиралась смеяться. Сидела тихонько и слушала воскресную проповедь преподобного отца, которую его коллега Сэмюэль Паррис из деревни Салем уже читал две недели назад. У дочери и племянницы преподобного отца Парриса стали случаться странные припадки, и было решено, что девочками овладели темные силы. Я слушала с восхищением и страхом о мучениях девочек, как они извивались и выкрикивали бессмысленные слова или падали замертво на пол. Иногда они вели себя так, словно их кто-то кусал или щипал, а иногда метались по комнате и прыгали в очаг, будто собираясь вылететь в трубу. Я задрала голову, вглядываясь в балки наверху в страхе, что невидимые силы намереваются принести такое же несчастье в Андовер. Отец Барнард назначил однодневный пост и привел цитату из Псалтыри: «Седи одесную Меня, доколе положу врагов Твоих в подножие ног Твоих». При этих словах я с радостью представила, как ставлю ноги на лежащую на боку Фиби Чандлер. Разглядывая сидящих на балконе, я заметила чернокожего мальчика-раба. Он смотрел на меня так, будто только и ждал, когда наши взгляды встретятся. Он скосил к носу глаза и высунул язык — такой длинный, что его кончик доставал чуть не до подбородка. Я улыбнулась его гримасам, и он начал передразнивать мимику и жесты преподобного отца, читающего проповедь. Когда преподобный облокачивался о кафедру и указывал пальцем на кого-то из прихожан, черный мальчик тоже наклонялся вперед и показывал пальцем на меня. Когда же священник возвел очи горе, обращаясь к Господу нашему, мальчишка закатил глаза, будто его разбил паралич. И тут я рассмеялась.
Тишина, последовавшая за моим невольным смешком, наступила постепенно, ибо каждый из присутствующих следил за взглядом соседа, и в конце концов глаза всех остановились на мне. Они были как лисицы, неожиданно наткнувшиеся на курицу, невесть откуда взявшуюся посреди лисьей стаи, и пораженные до такой степени, что впали в ступор. Из этого ступора их вывел строгий голос пастыря. Я взглянула на мать со спящей Ханной на руках, но ее лицо оставалось непроницаемым и свидетельствовало об осторожности, смешанной с недоумением. Я перевела взгляд на пастора. Он сощурил глаза, и на его лице появилось выражение праведного негодования. Переступив с ноги на ногу, будто собирался броситься в драку, он начал барабанить пальцами по Священному Писанию, словно хотел заставить слова выпрыгнуть наружу и обрушиться на мою голову дождем с небес. И хотя он обращался ко всем собравшимся, я знала, что слова его предназначены мне.
— Церковь отделена от мира, и главная цель дьявола — уничтожить Церковь. В мир дьявол приходит во многих обличьях. Он несет с собою болезнь и мор. Является в виде соблазна плотских желаний. В виде колдовского наговора и заклятий. В виде неподобающего поведения, например гордыни и непокорности, — в этом месте он взглянул на мою мать, а потом перевел взгляд на меня, — а иногда… иногда в виде ребенка. Дьявол выбирает слабых в качестве жертвы и орудия. Посему все мы должны бдительно следить за этими орудиями. Когда необходимо, искоренять их, а иногда очищать молитвою или наказанием, а иногда и выжигать огнем Слова…
Тут его голос достиг такой силы, что если бы я не ухватилась за скамью, на которой сидела, то бросилась бы наутек, несмотря на двадцать матрон, загораживающих мне путь.
В рядах, где сидели мужчины, кто-то начал громко кашлять. Внимание прихожан переключилось — будто перекатились тяжелые валуны, — все разом повернули голову и посмотрели на моего отца. Тот сидел с невозмутимым видом, уткнувшись в молитвенник, который казался крохотным в его гигантских руках. Отец читал молитву, шевеля губами и переворачивая страницы, будто был один у себя дома, погруженный в духовные размышления, и даже ком мокроты, скопившейся у него в горле, его не беспокоил. Лиса утеряла след, и преподобный отец продолжил свою проповедь, но я из нее не слышала ни слова, не замечая ничего вокруг, кроме собственных стиснутых рук у себя на коленях.
Когда я шла за матерью к выходу, то опустила голову и накинула капюшон пелерины на голову, чтобы не видеть осуждающих взглядов. У меня не было никаких сомнений, что этот день, двадцать восьмое февраля, станет самым черным днем моей жизни и что, как только мы вернемся домой, мне не миновать встречи с Железной Бесси. Я увидела, что отец и Роберт Рассел, стоя у повозки, о чем-то возбужденно разговаривают, но, как только мы подошли ближе, они замолчали. Мать передала мне Ханну и стала взбираться, но остановилась на подножке, почуяв неладное:
— Роберт, что-то у тебя лицо кислое. Ты так проникся проповедью преподобного отца, что завтрак
