Хозяйка Корвин ничего не ответила нашей защитнице, а мне сказала:
— Когда проголодаешься по-настоящему, тогда и поговорим.
Она ущипнула меня за подбородок и ушла, а шериф Корвин запер дверь на замок. Когда она ушла, я спросила шепотом у женщины, сидящей рядом:
— Зачем ей наша одежда? Разве она бедная?
Женщина хмыкнула:
— Это она-то? У нее денег куры не клюют. У нее монет больше, чем у нас всех, вместе взятых. Она берет нашу одежду в обмен на хлеб, а потом продает ее на рынке за деньги, объясняя, что одежда принадлежала умершим, у которых нет родственников.
Я задрожала, укуталась в шаль и пообещала себе, что ничего не отдам жене шерифа, как бы я ни ослабела от голода.
Отец в этот день не пришел, а подойти к решетке и поговорить с матерью мне удавалось нечасто. День заканчивался, и я мысленно повторяла: «Семь дней, еще семь дней», отчего душа переполнялась страхом. Вопреки первоначальным намерениям я дала себе новое обещание: предложить жене шерифа, когда она опять к нам придет, всю свою одежду за то, чтобы хоть десять минут побыть с матерью в ее камере. Когда я позвала Ричарда и спросила его об Эндрю, тот долго не отвечал.
— Держится, — наконец сказал он. — Но сегодня ему хуже, чем вчера. Боюсь, его рана гноится и зараза проникла в тело. Без должного ухода… — Он не закончил фразу, предоставляя мне возможность самой догадаться, что станет с Эндрю, если не промыть раны чистой водой и не смазать целебной мазью, которая бы остановила распространение инфекции.
Пришла ночь, и мы с Томом съели по куску черствого хлеба и допили оставшуюся в мехе воду. Сейчас в камере было теплее, чем в предыдущие ночи, и, несмотря на все тревоги, я быстро и крепко заснула. Перед рассветом, в самые темные часы ночи, я услышала громкие крики из мужской камеры. Звали шерифа. Крики не утихали, и прошло несколько часов, пока мы не услышали шаги на лестнице. Шериф с женой жили на верхнем этаже, но он никогда не спускался вниз до утра. Сделать это его мог бы заставить только пожар в камерах, и то если бы дым стал проникать через половые доски к нему в комнаты.
Я слышала, как дверь мужской камеры открылась, и к нам донеслись голоса, просящие о помощи. Вскоре и наша дверь отворилась, на пороге появился Ричард и мужчина постарше. Они поддерживали человека, который еле стоял на ногах. Когда они затащили безжизненное тело в камеру и положили на солому, я увидела, что это Эндрю. Я прижалась к Ричарду, но шериф сразу его оттащил и снова запер в камере. Когда шериф вернулся, он сказал, обращаясь к нам с Томом:
— Врач приходит по субботам. Если парень доживет до десяти часов, его осмотрят. У вас свет лучше. Пусть пока здесь полежит.
Несколько женщин подошли помочь умыть Эндрю лицо драгоценной водой из общей бочки и расстегнуть на нем одежду. Кандалы были сняты, и руки свободны. Вряд ли это сделали бы, если бы рассчитывали, что он выживет. У него была страшная лихорадка, лицо темно-красного цвета, как сырая оленья печень, а следы от оспы белые. Когда мы закатали рукава рубашки, я ахнула: на правом запястье, где была веревка, когда его пытали, зияла гноящаяся рана, из которой сочилось что-то желтое. Краснота поднималась вверх по руке. Какая-то пожилая женщина, нагнувшись, понюхала рану.
— Это заражение, — сказала она. — Как только краснота поднимется до плеча… — Она замолчала, качая головой. — Он умрет, если оставить руку.
Кто-то прошептал:
— Он все равно умрет.
«Если оставить. Если оставить», — звучало у меня в ушах, но я не понимала, что означают эти слова, пока не взглянула на Тома и не увидела ужас на его лице.
До прихода врача мы не отходили от Эндрю. Врач оказался высоким и худым мужчиной, который прогнал нас, словно выводок домашних уток. Он поднял руку Эндрю и принялся рассматривать, где заканчивается краснота, все время качая головой. Потом обернулся ко мне и сказал:
— Твой брат, высокий такой из камеры напротив, обещал, что за помощь мне заплатят монетами.
Я посмотрела на него в недоумении, но Том ответил:
— Отец заплатит. Когда придет.
— Хорошо, — сказал доктор. — Я снова приду вечером. Руку надо отрезать, и как можно скорее. И вот что еще. Вам придется заплатить вне зависимости от того, выживет парень или нет.
Когда он встал и собрался уходить, я взглянула на Эндрю и удивилась, заметив, что он открыл глаза и смотрит на меня. В глазах были боль и понимание. Мы просидели подле Эндрю много часов, стараясь его приободрить. Он плакал и метался, твердя:
— Я поправлюсь. Не отнимайте руку. Я поправлюсь.
Когда стало невыносимо это терпеть, я бросилась на прутья решетки и закричала:
— Мама, что нам делать? Что нам делать?
Ответ пришел в сопровождении теней, вырвавшихся из камеры смертников, — теней таких же иллюзорных и хрупких, как завиток дыма, парящий в коридоре.
— Проститесь с ним как можно лучше, Сара. Не отходите от него. Помогите ему набраться мужества. Утешьте.
Больше слов я не услышала — услышала только, что она плачет. Нет большего горя, чем когда дите, которому ты дала жизнь, покидает этот мир раньше тебя.
Вскоре Эндрю перестал плакать и забылся тяжелым сном. Мы с Томом по очереди держали его голову. Подходили женщины, одни давали советы, другие молились, но никто не мог дать нам надежду. Некоторые подходили просто посмотреть, утешаясь мыслью, что к смерти близок кто-то другой, а не они. Когда в полдень родственников заключенных впустили в коридор, появился преподобный отец Дейн. Он принес нам хлеба, мяса и маленькую кастрюльку супа. Шериф разрешил ему войти в нашу камеру, и, когда он склонился над Эндрю, мне так захотелось броситься к преподобному и упросить взять меня с собой!.. Пастор положил руки нам на головы и с бесконечной нежностью благословил нас. Потом притянул нас с Томом к себе и сказал тихим голосом, чтобы не разбудить Эндрю:
— Завтра придет ваш отец и принесет еды и теплые вещи. Он не знает, что Эндрю совсем плох, иначе он пришел бы со мной сегодня. Боюсь, что завтра, когда он придет, Эндрю уже покинет нас.
Эндрю застонал и заворочался во сне, словно слышал, о чем мы шепчемся.
Шериф позвал преподобного Дейна, и, поднявшись, пастор сказал:
— Дети, положитесь на волю Господа. Мучения Эндрю скоро закончатся.
Он протянул руку, чтобы положить ее Тому на плечо, но Том отпрянул. Лицо брата потемнело от гнева и горькой обиды. Я готова была оттаскать его за уши за то, что он отвергает руку доброго человека. Но талант пастора заключался в том, что он понимал человеческое сердце. Оглядев темную, тесную камеру, он сказал Тому на прощание:
— Вера — это то, что спасает нас от отчаяния, сынок. Ничего, что сейчас ее место занимает гнев. Я иду к вашей матери. Хотите ей что-нибудь передать?
— Скажите ей… Скажите ей… — начала я, но не могла закончить.
Какие слова утешения могла я ей послать или просить в ответ, если в дверях камеры стоял шериф и ждал в нетерпении, когда преподобный отец выйдет. Это как пытаться построить плот, чтобы плыть по океану в штормовую погоду, имея в распоряжении лишь несколько прутиков. Полными слез глазами я посмотрела на преподобного отца и ничего не ответила.
Сжимая мои руки, он проговорил:
— Я скажу ей, Сара. Обязательно скажу.
Он передал узел с продуктами своей дочери, хозяйке Фолкнер, и, несмотря на возмущение шерифа, помолился за женщин. Когда шериф Корвин подошел и дернул его за руку, чтобы заставить наконец уйти, то получил в ответ испепеляющий взгляд, каким, вероятно, смотрел на Адама архангел, когда выгонял его из рая. Настал вечер, а лихорадка продолжала сжигать Эндрю. Он все бормотал о чем-то, что мерещилось ему под его дрожащими веками. Временами что-то шептал и смеялся. Временами кричал и размахивал руками. Но разговаривал он не как слабоумный мальчишка. Слова были понятными и логичными, словно жар в теле
