— и идти каждому своей дорогой.
Но почему же ей так больно думать о том, что она никогда больше его не увидит?
Тейлон кивнул:
— Да, пора.
Он отпустил ее руку и двинулся к дверям. Переночует в соседнем заброшенном здании, на втором или третьем этаже, откуда сможет до рассвета следить за ее окнами. Там же и проведет день. Так будет легче — для них обоих.
Еще один день с ней превратится для него в невыносимую муку — теперь, когда он знает правду.
Когда знает, чем угрожает ей его близость.
Тейлон взялся за дверную ручку. Саншайн не отрывала от него глаз.
Сейчас он уйдет.
Она вдруг почувствовала, что не в силах дышать. Острая боль пронзила ее при мысли, что сейчас она видит Тейлона в последний раз.
Нет! Просто так она его не отпустит!
— Тейлон!
Он обернулся.
— Почему бы тебе не переночевать у меня? Ведь домой до рассвета ты уже не доберешься.
— Лучше не надо.
— Куда же ты пойдешь?
Он пожал плечами.
Нет. Так нельзя! Это неправильно!
— Послушай, я уйду рано утром. Пока я на работе, вся квартира будет в твоем распоряжении. Обещаю, тебя здесь никто не побеспокоит. Тейлон колебался.
Но не может.
— Я точно тебя не стесню? — спросил он.
— Конечно, нет!
Глубоко вздохнув, Тейлон вернулся к ней.
К своей жене.
Своему спасению.
И гибели.
Нинья была для него всем. И все эти столетия он считал себя в безопасности. В безопасности от воспоминаний о ней — и от неизбежно сопряженной с ними боли.
Но прошлое вернулось и принесло с собой такую боль, какой он еще не видывал.
— Что-то не так? — спросила Саншайн.
Тейлон покачал головой:
— Наверное, я просто устал, — ответил он, сбрасывая куртку.
Саншайн невольно сглотнула, вновь увидев его мощный торс, обтянутый черной футболкой. Тело Тейлона по-прежнему поражало ее: широкие плечи, мускулистая грудь, зад — самый совершенный из всех, обтянутых кожаными штанами, роскошные длинные ноги... о, слишком хорошо Саншайн помнила, как они переплетались с ее ногами!
Слишком хорошо помнила силу и красоту его мускулистого тела... неповторимые ощущения от его объятий... то, как он врывался в нее и наполнял ее до предела...
При этом воспоминании она едва не застонала вслух.
Но сейчас между ними вдруг выросла стена. Он как будто отгородился от нее.
Ушел нежный любовник, деливший с ней ласки и смех, — вернулся хищник, чуткий, настороженный и опасный, тот, что в одиночку разогнал напавших на нее бандитов. Это тоже было прекрасно; но ей очень не хватало его душевности и теплоты.
— Послушай, может быть, я тебя напрягаю?
Он поднял брови; этот вопрос его явно позабавил.
— Леди, вообще-то я
Саншайн залилась краской.
— Нет, я не об этом... хотя приятно слышать, — по крайней мере, это значит, что я тебе нравлюсь.
Взгляд ее скользнул вниз, к ширинке его брюк. Тейлон едва не застонал, сообразив, что она там увидит. Барьеры его снова рушились: его охватывало неодолимое желание быть с ней таким же, каким он всегда был с Ниньей.
Его драгоценная Нин никогда не видела в нем жалкого мальца, оплеванного и отвергнутого. Презренного сына шлюхи, вынужденного кулаками отвоевывать себе место в жизни.
Никогда не видела она и угрюмого, не по годам сурового подростка, в которого он превратился, устав терпеть издевательства, пинки и зуботычины.
Еще ребенком он закалил свое сердце и приучил себя к сражениям. Научился, не раздумывая, наносить удар любому, кто бросит на него хоть один косой взгляд, кто скажет хоть слово о нем самом, его матери или сестре.
Он твердил себе, что ему не нужна ничья любовь. Жил, как дикий зверь, готовый кусать новую протянутую к нему руку.
Пока в его жизнь не вошла Нинья. Она укротила в нем зверя. С ней он мог быть мягким и нежным. Пусть другие видели в нем непобедимого воина, свирепого и бесстрашного, не прощающего ни малейших знаков неуважения, — с ней он был просто Спейрром.
Мальчиком и мужчиной, который хотел лишь
Сколько лет прошло с тех пор, когда Тейлон и последний раз осмеливался быть самим собой?
Братья-Охотники не раз обращались к нему за советом. Ашерон считал его своей правой рукой, полагаясь на него, ценя его острый ум, собранность и безупречную выдержку.
Но никто из них — даже Вульф — не знал его по-настоящему. Никому он не открывал свое сердце. Кроме женщины, что сидела сейчас перед ним.
Женщины, которой он не осмеливался открыться в смертной жизни.
— Ты всегда такой ненасытный? — спросила она.
— Только с тобой, — прошептал он, придвигаясь к ней ближе, пытаясь соединить в уме ту женщину, которой она была, с той, которой стала. — Только ты всегда сводила меня с ума. Один взгляд — и не могу думать ни о чем, кроме желания прикоснуться к тебе. Войти в тебя. Ощутить твое дыхание. Почувствовать прикосновение твоих прекрасных рук.
От этих слов Саншайн охватила сладостная дрожь.
Он шел к ней плавно и бесшумно, словно зверь, преследующий добычу. Все его тело превратилось в единую симфонию движения.
Острый мужской запах кожи сводил ее с ума и наполнял рот слюной.
От поцелуя у нее закружилась голова, но она отстранилась от него, сбитая с толку его словами.
— Ты говоришь так, словно знаешь меня уже много лет. Почему?
— Мне кажется, я знаю тебя вечно. Словно уже много столетий память о тебе хранится в моем сердце.
От этих слов Саншайн затрепетала. Этот человек — кельтский вождь и поэт — наполнял ее сны. В те далекие времена он бесстрашно бросался в битву, а затем возвращался к ней, чтобы любить ее...
Но нет — не может же он быть
Только сейчас Саншайн осознала пугающую странность своих снов. Сама она в них выглядела совсем
