— А что, разве для прогулок в сквере установлены определенные сроки: от такого-то до такого-то времени?
— Хе-хе… Просто чудно как-то: бродишь тут ночью, один…
— Я не знал, что теперь предписано гулять лишь вдвоем или втроем.
— Все шутишь. А ты вспомни пословицу: одиночество отрадно лишь аллаху. Ты что, аллаху решил уподобиться? Не верю, не верю… Полагаю, ждешь кого-то?
— Уж, во всяком случае, не тебя.
Муррук и так раздражал Бабалы, а тут еще привязался со своими назойливыми расспросами. Ему явно хотелось выведать, с какой целью очутился Бабалы ночью в пустом сквере. И, как видно, он не собирался так вот просто отстать от Бабалы. Резкий ответ собеседника заставил его только поморщиться:
— Зачем же так грубо, Бабалы? Как говорится, не плюй в колодец… Знаю я тебя, хитреца, ты ведь пришел сюда не звездами любоваться, а?
— Но и не тобой.
— Бай, Бабалы, я к тебе с добром, а ты… Ну, признайся, как другу, небось свидание тут назначил?
От слов «как другу» Бабалы даже передернуло. Прищурясь, он спросил:
— Никак тебя ревизором при сквере назначили?
— Ай, все издеваешься? Колючий у тебя характер, Бабалы-джан. Не умеешь ты ладить с людьми…
— С такими, как ты, и не хочу уметь!
— Зря ты так… Что я, из ада явился?.. Ты же знаешь: я никому не желаю зла. И к тебе — с полным уважением. Вот увидел тебя, обрадовался, дай, думаю, поболтаю с добрым знакомым.
— Считай, что вдоволь наболтались. До свиданья, Муррук-хан.
— Мешаю я тебе?
— Просто не хочется тебя задерживать. Ноги у тебя, поди, зазябли, — Бабалы покосился на легкие, не по сезону, сандалии, в которых щеголял Муррук. — Да и дома, наверно, заждались.
— Кто меня ждет, Бабалы? — сокрушенно вздохнул Муррук. — Кому я нужен! Вон даже ты не хочешь поговорить.
— Поговорили, будет. Прощай, прощай, Муррук-хан.
И, круто повернувшись, Бабалы пошел прочь, в душе проклиная Муррука и сравнивая его то с мухой, попавшей в чай, который после этого нельзя уже пить, то с сорняком-колючкой кызганом, растущим там, где его не сажали, и только поганящим землю.
Муррук кричал ему вслед:
— Бабалы! Куда же ты? Погоди, мне надо тебе одну вещь сказать!
Бабалы только ускорил шаг. Сзади, слабея, еще раздавался голос Муррука:
— Ты, может, не знаешь: я теперь тоже в твоей системе работаю! Так что, не ровен час, доведется еще и вместе служить народу!
Бабалы даже поежился на ходу: не дай бог, не дай бог!.. Хотя всякое может случиться, это уж как повезет.
А, да ну его к черту, этого прохвоста! Не стоит он того, чтобы о нем думать.
Вскоре он уже стоял перед памятником Ленину. Сколько раз он проходил мимо — и всегда останавливался, долго смотрел на памятник. Сейчас, в лунном таинственном свете, в тишине ночи, памятник выглядел особенно значительным, величественным.
Бабалы часто задумывался: ашхабадское землетрясение ни одного дома не пощадило, а памятник Ленину остался стоять как стоял. Что это — знамение, чудо?.. Да, чудо, но сотворенное не аллахом, а человеком.
Отец Бабалы Артыка, Артык Бабалы, немало рассказывал сыну об авторе этого памятника, не похожего ни на один другой. Создал его академик Андрей Андреевич Карелин, скульптор и художник, приглашенный из Ленинграда. Ашхабад стал ему вторым родным городом— художник так сильно к нему привязался, что провел здесь остаток жизни. Он полюбил туркменский народ и много перенял из его искусства.
Когда Бабалы ходил еще в школу, дома у них полным-полно было чайников и пиал, искусно и любовно разрисованных Андреем Андреевичем в духе туркменского национального орнамента. У самого Бабалы были «свои», лично ему принадлежавшие маленькие чайник и пиалушка с «ковровым» узором, он дорожил ими и никому лаже дотронуться до них не давал.
Бабалы обошел памятник кругом, внимательно разглядывая резьбу на постаменте, — словно впервые ее видел. Казалось, сиянье луны преображало все вокруг.
Потом Бабалы еще немного постоял перед памятником, мысленно благодаря русского скульптора за его высокое мастерство. Как много сделала для Туркмении Россия!..
И прежде всего — Ленин,
В глубокой задумчивости побрел Бабалы по дорожке обратно. Возле одной из скамеек он задержался, огляделся по сторонам, посмотрел на часы и с досадой нахмурил брови: назначенный срок давно прошел, а Ад-жап все нет. Долго еще болтаться ему тут одному? Как это сказал проклятый Муррук: лишь аллаху отрадно одиночество. Точно. А может, она так и не явится, и зря он торчит в этом сквере» словно телеграфный столб?
Он сел на скамейку.
Когда человек один, то и собеседник, и советчик у него тоже один: он сам.
И в который уж раз Бабалы принялся размышлять об Аджап и о себе.
И в который раз сказал себе: а может, потому у нас не ладятся отношения, что мы просто — не пара? Аджап двадцать три года, мне тридцать пять. Разница в возрасте немалая. Да, дорогой Бабалы, ты уже далеко не юноша. Недаром же мать все ворчит: «Сынок, ну когда ты за ум возьмешься? Уж давно тебе пора жениться. Засиделся в холостяках-то. Гляди, перезреешь, никто за тебя и не пойдет. Или решил всю жизнь бобылем прожить?»
Гм… Если уж для матери он «перезревший» жених, то каким же кажется Аджап? Ну, не старым еще — но уже и не молодым! Верно, потому она держится с ним то стесненно, то поддразнивает его.
Да, поздновато пришла к нему любовь.
Выглядит-то он даже старше своих лет: жизнь пообтерла. Нелегкая она у него была.
Когда он кончил школу, отца арестовали по ложному навету. К Бабалы прилип ярлык — сын «врага на-рода». В институт его не приняли, и работу в городе было трудно найти.
Он уехал с экспедицией в пустыню, простым чернорабочим. Экспедиция искала воду, и Бабалы пришлось вручную бурить скважины в песке, таскать на себе тяжелый инструмент.
Как молвится, нет худа без добра: за это время он многому научился, поднакопил кое-какой и жизненный, и трудовой опыт, а главное — обрел призвание.
Вскоре отца реабилитировали — справедливость восторжествовала. Казалось, все тяжкое, горькое осталось позади.
Но только он собрался вставить ногу в стремя счастья — как грянула война.
А на войне, обычное дело, стреляешь ты, стреляют и в тебя. Бабалы получил серьезное ранение, долго скитался по госпиталям, и только спустя год после войны появилась у него возможность пойти дальше по избранной им стезе ирригатора. Он поступил в институт.
Мать сетует: почему он до сих пор не женился?! До женитьбы ли было в предынститутские-то годы! А потом пришлось наверстывать упущенное, и лишь однажды выпало ему короткое, как миг, счастье — проплыть белым лебедем по озеру любви. После же института довелось ему искать не невест, а воду, воду, в которой так нуждалась родная земля! И просто времени не было заглядываться на красавиц. Пока не встретил он на своем пути Аджап…
За раздумьями, воспоминаньями Бабалы и не заметил, как к скамейке приблизилась чья-то фигура, зашла ему за спину… Он не слышал звука легких шагов, не видел тени, упавшей на него сзади. И очнулся лишь тогда, когда на его плечи мягко легли женские ладони.
— Аджап!
Он стремительно обернулся — в темноте светились родные-родные глаза. А от рук Аджап шло тепло
