В этот день Дурды впервые увидел регулярные пехотные части Красной Армии. Они прошли далекий путь. Лица у красноармейцев были обожжены солнцем, губы потрескались от жары и пыли, потрепанные гимнастерки на плечах и спинах просолены потом. Но глаза на усталых лицах горели отвагой и уверенностью в победе. «Эти люди до конца преданы советской власти, — думал Дурды. — Их нельзя победить».
Артык получил у командующего разрешение на три дня съездить домой. На такой же срок командир полка дал отпуск Аширу.
Выехав на канал Кяль, Артык погнал Мелекуша прямо на запад.
Когда ветроногий конь пролетел мимо колодца, набиравшая воду Атайры-гелин шарахнулась сначала в сторону, а затем, узнав Мелекуша, закричала:
— Артык, остановись! Дай хоть посмотреть на коня!
Мамедвели-ходжа только что присел у арыка, чтобы совершить молитвенное омовение. Увидев мчащихся стрелою всадников, он решил, что едут за ним, и, не успев завязать шнурок штанов, кинулся домой. Споткнувшись о кувшин, Стоявший у порога кибитки, он упал, халат завернулся ему за голову. И тут же большой жук, гудя, с разлета шлепнулся ему в зад. Ходжа неистово завопил:
— Хай! Люди, помогите!
Сбежались соседи:
— Ходжам, что случилось?
Вытарашив глаза, Мамедвели посмотрел вокруг.
— В меня стреляли!
— Кто стрелял?
Ходжа указал рукою на запад. Артык уже превратился в черную точку.
Из-под халата Мамедвели с сердитым гуденьем вылетел черный жук. Гандым еле сдерживался от смеха.
— Ай, ходжам! Черная пуля и верно попала в самую цель!.. Ходжам-ага, смотри, чтоб рана не загноилась...
В это время опять донесся голос Атайры-гелин;
— Большевики скачут!
Мамедвели простонал:
— Хай! Это за мной! Спасите!
Гандым покатился со смеху:
— Ходжам, лежачего и змея не трогает! Никто не тронет раненого! Ты только, пока рана не загноилась, приложи морковь!
И снова Атайры-гелин прокричала:
— Это Артык и Ашир!
Ходжа затрясся, как в лихорадке. А Гандьша словно позолотили лучом радости. Он сразу перестал хохотать и торжественно сказал:
— Люди, да озарятся очи ваши!
Плача, подошла мать Ашира.
— Где Артык-джан? Где Ашир-джан? — спрашивала она.
Но Ашир, соскочив с коня, уже шел к ней с протянутыми руками.
Соседи окружили Ашира. Гандым от радости готов был схватить земляка в охапку, поднять, закружить, но для этого ему теперь нужна была немалая сила. Амир словно вырос, раздался в плечах, окреп. Гандым одобрительно оглядел его и сказал:
— Молодцом, молодцом, Ашир, ты стал человеком! Ашир улыбнулся на его слова и ответил:
— Нет, Гандым-ага, я стал человеком еще в тот год, когда ездил в Россию на тыловые работы.
— Э-э, тогда ты был так плохо одет и лицо у тебя было худое, бледное... А теперь ты совсем молодец, я бы сказал, что ты похож на сердара.
— У нас в Красной Армии все такие.
— Да, видел я ваших воинов, видел! Все молодцы, как на подбор. Англичане-то и белые от них далеко удрали...
Победу Красной Армии праздновал весь аул. Резали баранов, ставили на огонь котлы. Послали за увесели-телем-бахши, а в ожидании его все больше народу собиралось вокруг Ашира. Даже дети слушали его с большим вниманием. Ашир рассказал землякам о Красной Армии, о ее победах и закончил свой рассказ словами:
— Наступают светлые дни, земляки. Перед нами открывается новая жизнь.
Лица дейхан словно осветились лучами счастья. У Гандыма выступили на глазах слезы, и он стал отирать их шапкой. Увидев это, Ашир спросил:
— Чего это так расстроился ты, дядя Гандым?
Гандым махнул рукой:
— Ах, что говорить! Был бы жив твой отец Сахат Голак — и он плакал бы от радости.
Глава двадцать пятая
Добрые вести, привезенные Дурды, успокоили Айну, мать и сестру Артыка. Но долгая разлука с ним становилась все более тягостной. Старая Нурджахан крепилась на людях, но, оставаясь одна, давала волю слезам.
— Сынок, родной! — причитала она. — Так видно, и помру, не увидев тебя. А может быть, уж и пала твоя головушка от злой вражеской сабли?..
Айна тоже втайне переживала страшную тревогу за жизнь Артыка. Но держалась она мужественно и всех подбадривала.
— Для Артыка смерть не дозволена, — говорила она. — Потерпите, не сегодня-завтра приедет!
В этот день она с утра думала об Артыке и, убаюкивая Бабалы, тихонько напевала ему песенку, которую тут же сама и складывала:
Когда Бабалы уснул, Айна вышла из кибитки. Солнце уже перешло за полдень, тени начинали удлиняться. Стадо баранов, наполнивших животы холодной водой, поднималось из оврага. Их острые копытца глубоко погружались в песок. Пастушонок навьючивал свой двухдневный запас еды на темно-серого осла с обрубленным хвостом. Подле него сидел на задних лапах пестрый пес, свесив розовый длинный язык. Его глубокие глаза смотрели на пастушонка серьезно, точно говорили: «И мне отвечать за это стадо!» Не успел пастушонок сесть на осла, как пес, опередив его, степенно зашагал по тропинке. У колодца стояла, раздвинув ноги, верблюдица. Помахивая хвостом, она обнюхивала сосущего ее верблюжонка. Молодая
