Человек, приносивший нам молоко, в последнее время, приходил все реже и реже. И вот теперь прошла уже неделя, а его нет и нет.
Вчера выдался спокойный вечер. Сославшись на то, что раненым требуется молоко, я с трехлитровым бидоном, полным сахарного песка, отправился в одну из хат.
Справа и слева от узкой тропинки, уходящей в сторону от шоссе, высились сугробы. Близкий лес резко выделялся на фоне сверкающего снега. Зимнее солнце, которое вот-вот должно исчезнуть за горизонтом, сквозь туманную пелену смотрело на развалины города, как огромный заплаканный глаз. Дров возле хат осталось мало, но окна еще не совсем заросли льдом. Все-таки немного топят.
Дома оказалась хозяйка, маленький Петр и, неожиданно для меня, пожилая женщина, которую я уже встречал в избе у глухонемых. Как и в тот раз, она была закутана в шаль. Женщина плакала.
Я спросил хозяйку, почему не приносят в госпиталь молоко. Приоткрыв бидон, я показал сахар. Хозяйка обрадовалась.
— Завтра будет молоко, — пообещала она.
Условились, что я зайду на следующий день в три часа.
Я дал понять, что хочу оставить сахар, хозяйка поставила передо мной большую деревянную миску, я высыпал в нее содержимое бидона.
Женщина, которую я встречал у глухонемых, продолжала плакать. Петя тоже готов был расплакаться. А я так и не понял, что произошло. Впрочем, меня это не удивило, я не впервые встречаю плачущих людей на занятой нами земле.
Зато сегодня утром я все понял.
Я отправился в местную комендатуру продлить договор на доставку торфа. Пересекая площадь, я увидел толпу солдат. Ноги сами повели меня туда.
Солдаты окружили виселицы, воздвигнутые на площади палачами из охранной дивизии. На одной уже кто-то висел.
Мне не хотелось подходить, но какая-то сила толкала меня туда. И вдруг я впал в страшную апатию, почти в бессознательное состояние. Казалось, ноги налились свинцом. Передо мной висел глухонемой, которого я заподозрил в предательстве. Как только я мог подумать, что он шпик гестапо?!
Я с трудом поплелся к комендатуре. В горле пересохло. Схватив горсть снега, я набил им рот.
К комендатуре в это время подкатил на санях командир дивизии СД. Генерал был в отличном настроении. Он улыбался. Вылезая из саней, он распахнул черную меховую шубу — красные лампасы, как языки пламени, вспыхнули на его брюках.
Во мне поднималась глухая ярость.
После обеда я пошел за молоком. Петр и его мать были одни. Хозяйка сказала:
— Мужчины в лесу на заготовке дров. Сходите с Петром, тут близко, минут пять ходу. А я за это время наберу молока.
Хозяйка взяла бидон, а Петр потянул меня за рукав.
Я шел за ним по узкой тропинке с каким-то недобрым чувством в душе. Стоит ли идти в лес? Все же хорошо, что я прихватил с собой автомат.
На опушке леса я услышал стук топоров и немецкую речь. Я понял, что наши солдаты мобилизовали на рубку леса людей, к которым я иду.
Это были солдаты строительного батальона во главе с фельдфебелем. Батальону нужны телеграфные столбы. Русские срезали с поваленных деревьев сучья и верхушки — эта мелочь пойдет им на топливо.
Увидев меня, фельдфебель загоготал:
— Вот так сочетание: точно сопли на пудинге — красный крест и автомат. Смотрите, — сказал он своим солдатам, — вот она, немецкая организованность. Еще никто никого не убил, а само милосердие уже стоит за дверью с гробом наготове.
Я ответил в тон:
— Нет, что вы! Я пришел только для того, чтобы предупредить вас: не вздумайте без разрешения мочиться в лесу, а то, чего доброго, схватите воспаление мочевого пузыря и попадете в «рыцарскую крепость». Она дислоцирована в ледяном погребе при пивоварне. Там работают коновалы и живодеры.
Произнеся эту тираду, я добавил уже серьезно:
— Мне нужны эти люди. Я пришел за ними. Они поставляют молоко для госпиталя.
Фельдфебель и его команда уже закончили свое дело. Теперь русские получали мзду за выполненную работу: они нагружали санки сучьями, перевязывая их веревками.
Двоих я знал и поздоровался с ними. Подошли еще двое. Один заговорил на правильном немецком языке:
— Вас просят немного подождать. Мы сейчас пойдем домой, и вы получите молоко.
— Вы хорошо владеете немецким, — сказал я, удивленный. — Где вы научились нашему языку?
— Научился вот, — ответил мужчина и, показывая на второго, добавил: — Он тоже говорит по- немецки. — Затем спросил: — Вы часто бываете у этих людей?
— Да.
— И вы не боитесь? Ведь немецким солдатам запрещено ходить в дом к русским?
— Я хожу туда по долгу службы. А кроме того, мне приятно поговорить с людьми, которые не участвуют в войне.
— Вы что же, не любите войну?
— Не люблю. Но войну не интересует, кто ее любит, а кто нет.
— Значит, вам приятно разговаривать с людьми, которые не являются друзьями войны?
— Именно.
— Да, очень даже приятно.
Человеку этому лет тридцать пять. Он давно не брился и потому кажется старше своих лет. Второй, неловко помогавший нагружать дрова, несколько раз обернулся и посмотрел на меня с нескрываемым подозрением. Я спросил его:
— Вы тоже знаете немецкий?
— Мало, прошу прощения, — ответил мужчина.
— Учили язык в школе, а потом все забыли, неправда ли?
— Нет, не только в школе, мне приходилось разговаривать по-немецки и на работе,
— Вы бывали по делам в Германии?
— Да, на Лейпцигской ярмарке.
Чувствовалось, что ему неприятен этот разговор. Я снова заговорил с небритым. Мне показалось, что сейчас я, пожалуй, близок к тем, кого ищу. Соблюдая осторожность, я решил все же поговорить откровеннее.
Маленький санный поезд двинулся, и я присоединился к нему. Автомат на груди придавал мне вид охранника. На опушке леса все остановились. Небритый сказал, показывая на своего товарища:
— Это несчастный человек…
— Да… Но он жив, здоров. Сегодня утром одного несчастного повесили. Глухонемого.
— Вы его знали? — заинтересовался небритый.
— Да.
— Значит, у нас с вами был общий знакомый. Я его тоже знал, он не любил войну. Поэтому его и повесили.
— Ведь он не мог говорить?
— Да, это так. Но зато он действовал.
Это прозвучало как прямой упрек мне.
— Кто же этот человек? — спросил я небритого, показывая на того, кого он назвал несчастным.
— Если ему не помочь, он может тоже оказаться на виселице, — ответил небритый.
— Чем ему можно помочь?
