начать прятать пистолеты в картофельные очистки? В конце концов не все ли равно, как умереть: замерзнуть ли в снегу, пасть от пули, которую в тебя пошлют тобой же отданным возчику торфа пистолетом, или подохнуть под бомбой?..
Еще одна бессонная ночь. Три наши койки стоят в ряд. В углу спит унтер-офицер Ран, рядом — фельдфебель Бауманн, с краю лежу я. Они уже давно храпят, а я все еще не могу успокоиться. Прислушиваюсь к каждому шороху. Что-то щелкнуло. Нет, это трещит койка под Раном, он перевернулся на другой бок. Я помню его в штатском — эдакий самодовольный торговец шоколадом, владелец лавчонки сладостей. Теперь и он мечется во сне. Бормочет что-то Бауманн, и мне кажется, что Ран ему отвечает. И его мучают страхи.
Где-то хлопнул выстрел ракетницы, еще один. Неужели мерещится?.. Нет, и спящему Бауманну что-то послышалось, он повернулся, забормотал сильнее.
За окном вспыхнула осветительная ракета. Но тревоги нет. Под сапогами часового скрипит снег. Взад-вперед, взад-вперед. В голове шумит, мысли путаются. Я думаю о моем мальчике, о Вернере. Сегодня пришло письмо, отправленное полтора месяца тому назад. Он уже большой, сам описывает падение английского самолета. Неумелой рукой сын нацарапал: «Самолет упал совсем рядом с нашим домом. Он сгорел без остатка. Когда мы к нему подбежали, там уже были штурмовики и солдаты. Один нес голову, держа ее за волосы, а другие затаптывали останки сгоревших летчиков. Ночью я не мог заснуть…»
Почему дети должны переживать эти ужасы?..
Что-то визжит, свистит, словно кто-то размахивает ремнем. Сквозь сон я слышу топот и крик:
— Унтер-офицер, унтер-офицер! Самолеты! Не зажигайте свет, они уже над нами.
Оказывается, я все же заснул. Я вскочил. Бауманн и Ран уже ощупью выбираются из комнаты.
Грохот, вспышки, звон выбитых стекол, запах чего-то ядовитого. Беготня, суета. И среди всего этого полный цинизма возглас нашего Гревера, как всегда дежурившего у телефона:
— Фарш, настоящий фарш из зенитного расчета. Тревога, господа санитары. У зенитчиков — раненые.
Все забегали еще быстрее.
Взревел мотор санитарной машины, там уже распоряжается Отто Вайс.
А разрывы все ближе. Пол под ногами гудит и ходит ходуном. Вот он, наш ночной покой!
Зенитная батарея расположена неподалеку от нас на маленькой высотке на левом крутом берегу Двины между несколькими хатенками. В этих домиках размещается личный состав батареи, человек двенадцать. Днем их позиция четко выделяется на снегу, ночью батарея выдает себя огнем. Вот ее и накрыли.
— Точное попадание, — комментирует кто-то возле еще дымящихся воронок.
Меня пробирает дрожь.
— Вот тут один еще жив… Нет, мертв…
— А этот кусок не от твоего?..
— Возможно. Погоди. Неужели мой еще дышит?
— Да где уж ему, такому!
— А кому принадлежит это? Не пойму, это мундир?
— Я нашел руку.
— Шесть человек?..
— Должно быть, так. Шестеро отдыхали.
— Значит, их очередь завтра.
— Тут нам нечего делать, ребята. Можно было и не вставать.
— Смотри, как срезало замок. Словно автогеном. О, черт побери, да это семь с половиной…
— Плевать мне на калибр.
— Комары возвращаются!
— А ну, давай отсюда! А то и нас прихватят.
— Оставьте нам носилки, санитар. Надо убрать трупы.
— Зачем? Когда они как следует промерзнут, вы их легко оттащите вон в ту воронку. Носилки нам понадобятся завтра для живых.
— Для живых? Ты хотел сказать для полумертвых? Разве здесь есть еще живые?
— А ну, давай, давай отсюда. Вон они уже вернулись…
Меня так трясет, что Отто Вайс говорит:
— Остался бы ты лучше в госпитале…
Снова вернулись самолеты, они не спеша делают разворот, уверенные, что теперь им уже никто не может причинить вреда.
Наступил серый рассвет. Из кухонной трубы госпиталя повалил дым. Густав Рейнике вышел со своей командой на аэродром.
— Ты приляг, Карл. Вечером мы с тобой напьемся, — сказал он мне.
Доктор Сименс ушел на вокзал встречать очередной эшелон смерти.
За окном поскрипывает снег — это пленные таскают воду. Гревер зарылся на койке в своем углу, для него ночь только начинается. Звякают бачки — это на кухне выдают кофе. Ран пересчитывает там буханки, режет колбасу, делит коробки с сардинами и раскладывает пачки папирос.
Я прошелся по палатам, подсчитал, сколько раненых подлежит сегодня эвакуации, отметил, у кого высокая температура, и на дверях каждой палаты мелом написал итог: столько вывезти, столько оставить. Как на вагонах со скотом.
Едва я вернулся к себе, присел и положил голову на стол, как вошел доктор Сименс.
— Дружище, что с вами?
— Немного вздремнул, доктор.
Я поднял голову, взглянул на Сименса. Он смотрел мимо меня на стол. Там лежала денежная ведомость, измазанная кровью, я не заметил ее, положив голову на руки.
— Звонили из военно-полевого суда, — сказал Сименс. — Подполковник желает сегодня же с вами побеседовать. Лучше всего отправляйтесь сейчас. Всю писанину за вас сделает Кацек. Сколько зарегистрировано по сегодняшний день включительно?
— Сегодня вечером мы дойдем до сорока девяти тысяч.
— Значит, завтра уже будет круглая цифра — пятьдесят тысяч? Это надо отметить двумя полными стаканами рома с сахаром. Залпом. А когда дело дойдет до ста тысяч, примем яду.
Я оделся, вставил в автомат полный диск, взял его на изготовку, как указано в инструкции, и затопал в военно-полевой суд.
Рядом с военно-полевым судом — кинотеатр. На нем висит плакат на русском языке:
«Только для немецких солдат»
Кто-то углем зачеркнул «солдат» и четко вывел: «грабителей».
И это рядом с военно-полевым судом!
Я вошел в здание военно-полевого суда и доложил, что прибыл по вызову. Меня немедленно провели к подполковнику.
Он сидел за столом в старинном кресле с резьбой. Рядом с ним — солдат-писарь с усиками под Гитлера. И прядь волос на лбу, как у фюрера.
Уже у двери я застыл по стойке «смирно», чтобы с самого начала не навлечь на себя гнев следователя.
На стене, за спиной подполковника, висели портреты четырех кровавых собак фашистского режима: Гитлера, Геринга, Геббельса, Гиммлера. Между ними — намалеванная на картоне строфа из Гете:
Вот он с новою бадейкой,
Поскорей топор я выну!
