облако пыли.
— Хорошо, если все сойдет гладко, — с тревогой произнес Штюкендаль, взглянув на документы, оставленные Кабловом.
— Мы сейчас составим список и зарегистрируем все винтовки и патроны так, будто получили их при разгрузке последних трех санитарных эшелонов, — сказал я Штюкендалю. — Расписка в приеме оружия составлена по всем правилам. В ней значится воинская часть, расположенная в Бауцене. Имей в виду: если список и расписка соответствуют, то нам не о чем беспокоиться. Ни один черт не станет проверять, куда делось оружие. Ревизорам важно, чтобы сходились цифры и чтобы ни одной неоформленной винтовки не оставалось на складе.
Штюкендаля я успокоил, но у самого на душе было тревожно. По горькому опыту я знаю не только о формализме ревизоров, но и о дотошных следователях из трибунала. Все может случиться.
В первых числах сентября на склад приезжал Каблов. Он сообщил, что оружие благополучно доставлено до места назначения. Я дал ему еще два пистолета.
Дворский в условленный день не явился. По существующей у нас договоренности он должен был прийти на то же место на следующий день. Но и на другой день Дворского не было. Успокаивая себя, я решил, что он работает сверхурочно или, возможно, заболел. Надо ждать не нервничая. В конце концов, Дворский знает дорогу к моему складу и найдет способ известить меня.
Но прошло несколько дней, а Дворского все не было.
Если его арестовали, я должен готовиться к худшему: гестапо наверняка заинтересуется мной, при малейшем осложнении всплывет мое политическое прошлое, и тогда потянется цепочка. Впрочем, витебское дело с передачей оружия Венделю, пожалуй, не всплывет. Я уже выяснил, что никаких протоколов и вообще никаких следов об этом в моем личном деле нет. Но все же надо быть осторожнее.
Сегодня за солдатскими книжками явился Каблов, он сказал, что Дворский уехал в Прагу и сюда больше не вернется. Отъезд с завода был обставлен вполне легально, но предупредить меня он не смог. Я узнал, кстати, что Каблов не настоящий солдат, а так называемая «переводная картинка» — прозвище штатских, незаконно носящих военную форму. Все документы Каблова в порядке. По ним он значится ефрейтором строительного батальона военно-воздушных сил, расположенного вблизи Герлица, и постоянно «находится в командировке». Единственно, что угрожает Каблову, это неожиданная встреча с каким-нибудь подлинным солдатом или офицером из этого батальона. Но Каблов ведет себя достаточно осторожно и хитро. Документы его настолько «подлинные», что никому в голову не придет устроить проверку.
Партизаны требуют все больше оружия. Мне удалось быстро собрать двадцать восемь винтовок, какое-то количество гранат, ножницы для резки проволоки и полевой телефон и отправить все это партизанам. Дело в том, что теперь в санитарных поездах военного снаряжения больше, чем раньше: с фронтовых перевязочных пунктов раненых эвакуируют в тыл сразу же после первого врачебного осмотра. Так что они прибывают к нам свеженькими и «богатыми».
Очередной эшелон прибыл без единой винтовки. Как выяснилось, все оружие отобрали партизаны в Словакии, где началось восстание против оккупантов.
Солдат, служивший на одном из контрольных пунктов в Словакии, пришел на склад с просьбой выдать ему хоть какое-нибудь обмундирование взамен тех тряпок, в которые он был закутан. Я спросил его:
— Где ваша форма? На перевязочном пункте? Или настолько завшивели, что выбросили ее?
— Нет, что вы, — ответил солдат. — У меня ее отобрали словаки. Вы не представляете, унтер- офицер, что там творилось. Я был в уличном патруле. На наш пункт напали восставшие, перебили всех часовых. Сущее чудо, что я остался жив. Я получил три колотые раны в спину.
— Ножом или штыком?
— Ни тем и не другим. Вилами. Какой-то бородатый старик ткнул меня вилами. Счастье, что я тут же рухнул на пол, иначе вилы проткнули бы мне сердце и легкие. Мой камрад в последнюю минуту успел выхватить револьвер и пристрелить старика. Но партизан было столько, что нам пришлось поднять руки. Все произошло ночью, при свете луны. Откуда только они не выскакивали, эти партизаны! Из-за каждого куста, из-за каждого стога сена. На фронте и то спокойнее. Там знаешь, откуда ждать врага. Здесь же не служба, а ад. Идут навстречу по улице солдаты. Черт их знает, наши или не наши. Форма наша, а подойдут поближе — откроют огонь. Половина нашего отряда погибла. Меня спасло то, что я упал, потеряв сознание, и они приняли меня за мертвого.
Я заметил, что вряд ли кому охота восставать так, за здорово живешь, значит, мы сами довели население до восстания, жестоко обращались. Солдат согласился, что жизнь у словаков не сладкая. Но его удивляло, что крестьяне не жалеют собственные дома, нападая на немецких солдат.
— Мы же размещались в их избах, а они их все равно поджигали, — сказал раненый. — Им не жалко своей собственности, только бы угробить нас.
Это известие наполнило меня чувством радости: народ восстал, это уже признак настоящей борьбы. С тихим торжеством я выслушиваю каждую новую весть об этом.
Вот Штюкендаль привел человека в тапочках, раненного в лицо. Пока тот копался, выискивая себе подходящую обувь, я расспрашивал его о том, что происходило в Словакии.
— «Война в жилетном кармане» — малоприятная вещь, — рассказывал раненый. — Двадцать девятого августа — день моего рождения, и меня как раз назначили в охрану моста. Там, под откосом у шоссе, стоит крестьянский дом, в котором отдыхали караульные. Справа от него — крутой подъем на мост через реку, слева — небольшая долина. Все на виду. Как все могло произойти, непонятно. В полночь я должен был заступить на пост, но около одиннадцати мост взлетел на воздух. Ни днем, ни ночью к мосту незаметно не подойдешь. Единственное, откуда словаки могли туда подобраться, это из воды. Может быть, этим путем они и доставили под мост взрывчатку. Словом, когда раздался взрыв, мы выскочили из крестьянского дома и побежали вверх, на шоссе. Но именно оттуда, со стороны моста, нас и обстреляли. Мы залегли в кювет и открыли огонь по тем, кто стрелял в нас сверху. Тогда нас обстреляли сзади. Не успел я повернуться, как кто-то рывком выхватил у меня из рук винтовку и исчез. А потом меня схватили двое, потащили на шоссе и сбросили с откоса. Хорошо, что там метров десять, не больше. Я отлеживался, пока не прекратился огонь. Словно с цепи сорвались, такая была пальба, и откуда у них столько оружия!
Когда солдат ушел, Штюкендаль подтолкнул меня, ухмыляясь:
— Откуда у них столько оружия, как ты думаешь, а?
Никаких официальных сообщений о восстании в Словакии нет. Но московское радио подробно передает о героическом подвиге словацкого народа. Я слушаю эти передачи каждый вечер вместе с Францем Хольфельдом.
Ко мне на несколько недель приехали жена и дети. Здесь они хоть немного отоспятся. В Берлине им не было покоя ни днем, ни ночью. Дня не проходит без бомбардировки. Находиться в городе так же опасно, как и на передовой.
С помощью Хольфельда я устроил семью в комнату одной старушки, которая на время войны уехала к своей дочери.
А сегодня я получил телеграмму, что наше жилье в Берлине разрушено американской бомбой. Какое счастье, что мои уехали вовремя.
Новая беда, постигшая нас внезапно, доставила нам немало волнений.
Во вторник Штюкендаль связал подлежащее сдаче негодное обмундирование и положил его в витрину, замазанную белилами. Утром мы предполагали отправить эти свертки в Лебау. Вечером позвонил
