Окрепнув в миссии, он прошел по армянским вилайетам Турции до самого Еревана. По дороге он зарабатывал на жизнь как странствующий сапожник. Кроме того, он рассказывал жителям деревень об атомах, обезьянах и человеческом достоинстве. Он подыскивал себе новую жену, но резню пережило мало армян, а все их дочери были обесчещены турецкой солдатней; кроме того, ему хотелось добраться до России, чей царь, как говорили, защищал армян и обещал им независимость.
Однако Ереван разочаровал его. На узких, пыльных улочках, вьющихся среди убогих домишек, жили лагерями сотни жалких беженских семей с детьми и всем имуществом. В тот самый день, когда Арин появился здесь, рота русских солдат окружила половину из них и препроводила назад, к турецкой границе, в страну смерти, откуда они бежали. Оказалось, что русский царь не лучше турецкого султана, а солдаты остаются солдатами, несмотря на форму. Поэтому Арин в тот же день отправился дальше, через хребет Малого Кавказа, в Тифлис. Там, в этом большом, оживленном многонациональном городе он, наконец, почувствовал, что удалился на достаточное расстояние от своих воспоминаний. Крики, дым, запах горящих волос больше не преследовали его. Проходя по узенькой улочке мимо лавки обувщика, он заметил в дверях глазастую девушку. Он зашел в лавку, спросил, не найдется ли здесь для него работа, добавил, что ему неважно, сколько ему станут платить, и был принят. Девушку звали Тамар; хозяин, отец Тамар, был пожилым грузином и, значит, врагом Армении, но, подобно Арину, он был атеистом, верил в атомы и состоял членом тайного общества, боровшегося за свободу и независимость Грузии. Общество Арина называлось по-другому, но какое это имело значение? Они были ветвями одного и того же древа — древа прогресса человека, стремящегося к достоинству и прозрению.
Спустя три месяца Арин женился на глазастой девушке, а спустя еще шесть месяцев она родила ему ребенка. Но его испытания еще не подошли к концу; атомы были пока против него. Хотя он обещал самому себе, что у него будет шесть сыновей, ребенок оказался девочкой; через три дня после родов мать умерла от септической лихорадки.
Малышка и тяжелая утрата связали мужчин теснее, чем тайные общества. Они просиживали целыми днями, склонившись над работой, в мастерской на грузинском базаре, выходившей прямо на улицу, неспешно вгоняли деревянные гвозди в старые шлепанцы и беседовали, а девочка возилась у них в ногах. Ее назвали Тамар, как мать. У нее были тонкие черты лица матери, ее молчаливый характер и огромные глаза. Арин и Нико, старый грузин, часто философствовали насчет своей утраты. Они пришли к согласию, что виновна не Божья воля и не жестокость природы, а грязь и невнимание повитухи, а также отсутствие в Тифлисе врачей, которые лечили бы бедняков. Подобные же трагедии случались вокруг базара ежедневно; отец мог считать себя счастливчиком, если из пятерых его детей выживало двое. Трудно было придумать что-нибудь глупее; но как тут быть? В тайных обществах и Арина, и Нико говорили о свободе и независимости, однако никто, как видно, не знал удовлетворительного ответа на вопрос, что делать с убийственной бедностью. Свобода необходима, как воздух, однако ею не набьешь живот. Друзья говорили об этом много раз, изобретая самые дикие способы и тут же отбрасывая их. Оба были склонны к размышлениям, страдания научили их мудрости и достоинству. Однако оба не знали грамоты; они понимали, что ответ должен существовать, но найти его не могли.
Ответ появился лишь спустя несколько лет, на заре нового века. Он прибыл в обличье паренька по имени Гриша, работавшего на нефтеперерабатывающем заводе братьев Нобеле в Баку. Он был невысок ростом, с круглым загорелым лицом, усыпанным веснушками, круглой, как бильярдный шар, макушкой и удивительно гибкими суставами, казалось, специально предназначенными для мастерского исполнения кавказских танцев на пятках.
Гриша вошел в мастерскую как-то раз на исходе дня в 1905 году — в том году; когда шла русско- японская война и разразилась первая, неудавшаяся русская революция. Слухи о ней бродили по тифлисскому базару, но двум безграмотным сапожникам оставалось только беспомощно разводить руками. Можно было подумать, что всему виной евреи на Украине и шпионы Микадо, подстрекающие народ на мятежи и подговорившие моряков Черноморского флота учинить бунт. Раз-другой юнцы сумасшедшего вида раздавали на базаре листовки, но их арестовывали и били смертным боем; так же поступали с теми, у кого находили такие листовки, пусть даже эти люди и не могли их прочесть. Долгие месяцы Арин и старый Нико жили в состоянии крайнего возбуждения: они знали, что так необходимый им ответ теперь почти у них под рукой, что вокруг них происходят невероятно важные события, но события эти почему-то обходили стороной их неприметную мастерскую, подобно тому, как бури и землетрясения щадят чертог спящей красавицы.
Странного паренька первой заметила девятилетняя Тамар. Он без видимой цели слонялся по улице, заглядывая во все магазинчики, но не спрашивая ничего определенного. Что-то в его внешности заворожило девочку — то ли его высокие сапоги, то ли копна стриженных песочных волос над круглой веснушчатой физиономией. Она ничего не сказала, но скоро ее отец и дед глядели в ту же сторону, что и она. Гриша Никитин неуверенно подошел к их лавчонке и вошел внутрь. Сначала он ничего не говорил, но его светлые глаза, казавшиеся слишком безмятежными на насмешливом лице, быстро скользнули по немолодому мужчине, потом по старику, наконец, по девочке.
— Сможете починить мне сапог? Я подожду здесь, — сказал он.
Старый Нико молча кивнул, и Гриша уселся на табурет, предназначенный для заказчиков и зашедших поболтать соседей, и стянул правый сапог. Носок под сапогом затвердел от пота и крови стертых мозолей. Нико внимательно осмотрел сапог и произнес:
— Сапог цел, его не надо чинить.
— Нет, — ответил Гриша и, не меняя тона, продолжил: — Можете спрятать меня на ночь в своей мастерской? Я приехал из Баку, меня ищет полиция.
Арин медленно поднял голову от банки с клеем. Оба сапожника оглядели паренька со спокойным любопытством, но сердца их забились с тем возбуждением, которое охватывает старых дев, обнаруживших подкидыша на своих ступеньках. Они сразу догадались, что ответ, по которому они так тосковали, сам идет к ним в руки, что наконец-то забрезжил свет, способный пронзить тьму их невежества.
— Ты вор? — спросил Нико, не желая уронить достоинства.
— Нет, — ответил Гриша, пытаясь засунуть ногу обратно в сапог и морщась от боли, и добавил, словно это могло все объяснить: — Я же сказал, что приехал из Баку.
Глаза Тамар оставались прикованными к лицу незнакомца с той самой минуты, когда она приметила его на улице. Не говоря ни слова, она взяла у него сапог и зажгла примус, чтобы вскипятить воды. Когда она принесла таз и нагнулась перед ним, чтобы смыть с его ног запекшуюся кровь, он потрепал ее по головке, как котенка, и легонько подергал за длинные косички.
— Она сможет разносить записки, а может, и листовки, — заявил он, словно они уже обо всем договорились.
В мастерской была всего одна задняя комната без окна, где спали на циновках оба мужчины. Между циновками лежал набитый соломой матрас — кровать Тамар. Гостя можно было уложить только у стены, к которой вся троица была обращена ногами. Все последующие годы, приезжая по делам в Тифлис, Гриша спал у их ног на земляном полу, как большой сторожевой пес. Для всех четверых это были счастливые годы. Гриша состоял в большевистской фракции Бакинского революционного комитета. Политическое воспитание своих хозяев он начал с объяснения разницы между большевиками и меньшевиками. Из его рассказов получалось, что несколько лет назад эти две группы поссорились на партийной конференции в Англии, в Лондоне, и теперь ненавидели друг друга больше, чем общего врага — царя. Гриша, всегда расположенный пошутить и не терявший уравновешенности, впадал в бешенство всякий раз, когда речь заходила о меньшевиках — вся сложность заключалась в том, что в бакинском комитете эти самые меньшевики имели большинство. Ни Арину, ни Нико не удавалось постичь разницу между двумя фракциями до тех пор, пока в один прекрасный день Тамар, нарушив свое обычное молчание, не объяснила им нетерпеливо:
— Те, за которых Гриша, хотят всего, а другие — только половины, поэтому они вообще ничего не добьются.
Гриша одобрительно потрепал ее по волосам. В последнее время у него появилась привычка наматывать себе на ладонь ее косы во время разговоров, когда она сидела у его ног, а двое сапожников знай себе постукивали по гвоздикам. Было ясно без слов, что, как только Тамар минет пятнадцать, они поженятся.
За год до этого старый Нико тихо скончался после удара. Арин с дочерью жили теперь только появлениями Гриши, которые становились все более редкими. Дела у Гришиной партии шли все хуже. Ее
