кровать…
Откуда ее несет? Из чьего дома? Кто, несчастный, пострадал? Некогда обдумывать все это. Масхуд, по грудь в воде, уже перехватывает добычу. Мутный поток хочет сбить с ног храбреца, пена брызжет в лицо.
— Эльдар, помоги!
И Эльдар, справившись с чинарой, вместе с Нургали и Масхудом выволакивает на камни деревянную, в резных узорах, кровать.
Нургали моргает своими желтыми, как у козла, глазами, мокрыми руками поглаживает жидкую бородку и говорит:
— Видимо, река смыла дом балкарца в ущелье. Так аллах одного наказывает, другого награждает. Эх!
— И везет же тебе, Муса! — восклицает Эльдар.
— Добро к добру идет, — отвечает Муса. А вдова Диса вертится тут же и подобострастно заключает:
— Удивительно ли, что богобоязненный Муса у аллаха всегда на виду?
С год, как Диса осталась вдовой. Жизнь ее нелегка. Диса не сводит загоревшихся глаз с кровати. Все селение знает, что вдова и две ее дочки спят на земляном полу. Ах, и в самом деле, почему такая удача Мусе? Ни она, ни старшая ее дочка Сарыма не в силах выловить в бешеном потоке что-нибудь стоящее. В промокшие подолы собраны только щепа да веточки.
— О, да ты, Муса, у аллаха на первом счету!
И вдруг — о, чудо! — должно быть растроганный этой лестью, Муса делает широкий жест:
—. Диса, бери. Отдаю тебе.
Диса не верит ушам. Ее девочка прижалась к ней, из подола сыплются щепки, и тоже смотрит восхищенными глазами на кровать, быстро обсыхающую на ветру и солнце.
— Ну, что же ты, Диса? Бери! — ободряет вдову Эльдар.
— Бери, Диса, — поддерживают другие.
— Давайте помогу, — готов услужить Эльдар и поглядывает на хозяина.
Саид не противится.
— Мусульманин мусульманину всегда уступает, — поучает добрый мулла.
— Грех отказываться от щедрот мусульманина, — замечает Нургали, но в его голосе слышится зависть.
— Не смущайся, Диса, — снисходительно добавляет уже сам Муса. — Бери и за то помоги жене обмазать глиной дом.
— Ну что ж, — радостно соглашается женщина, — видно, сегодня такой день, что аллах дает кровать для дочери. А помочь твоей жене, Муса, конечно, не откажусь.
Среди валежника и щепы, пеня под собой волну, опять покачивалась ветвистая чинара; на этот раз слышнее всех был призыв весельчака и балагура деда Баляцо, который охотился за добычей вместе со своими двумя статными сыновьями. Разувшись и подобрав повыше полы бешметов и кинжалы, здоровенные парни стали рядом с отцом лицом против течения.
— За сучья хватай! — распоряжался огнеусый дед Баляцо. — Заворачивай! Не мешкай! Так, так. Не над покойником стоите, живее! Заворачивай по течению, сынок! Когда кабардинец говорит «ай-ай», значит, дело дрянь, когда кабардинец говорит «ага», значит, дело пошло на лад… Я говорю «ага»!..
Так, воодушевляя сыновей, балагурил Баляцо, не смущаясь даже тем, что на берегу показался дородный всадник в рыжей шапке и бурке. Это был старшина Гумар — гроза села.
По-хозяйски озираясь, Гумар покрикивал:
— Ставьте метки на своих кучах! Пусть каждый присматривает за своей добычей!
Чем может закончиться эта всеобщая охота за дарами природы, Гумар хорошо знал.
— Перегрызетесь, как собаки. Ты, Чача, из чьей кучи тянешь?
Знахарка Чача подпоясалась полотенцем и заткнула за него длинные полы черного платья, оголив до колен тощие ноги. Она бродила по берегу и, как всегда, бормотала то тексты из Корана, когда кто-нибудь был поблизости от нее, то, оставшись наедине, — проклятия воображаемым врагам. Подойти близко к потоку она не решалась, и ей доставалось лишь то, что прибивало к берегу. Этого Чаче, разумеется, казалось мало, и она, как бы невзначай, подбиралась к чужим кучам. На окрик Гумара она ответила невнятным бормотанием, но внимание старшины отвлекла внушительная поленница дубового лома, сложенная кузнецом Ботом, известным не только своим искусством, но еще и лысиной над высоким медно загорелым лбом.
— Все твое, Бот?
— Все мое, старшина, — храбро отвечал кузнец.
— Все сам собрал?
— Зачем сам? Разве один столько соберешь?
— Зачем же берешь чужое? Побьют, и лысины не пощадят.
— Не побьют, старшина. Кузнецу положено отбирать дуб. Это на уголь. Каждый знает, что придет к горну кузнеца, — не без намека заметил Бот.
— Ну-ну, смотри! Побьют — будешь мне жаловаться, а я только добавлю.
В этот момент на берегу показался другой всадник. На его голове не было дорогой барашковой шапки, а на ногах — только чувяки, но из-под широкополой войлочной шляпы выглядывало смелое лицо; взгляд был внимательный, с легким прищуром, маленькие усики чернели над красивым ртом. Всадник легко держался в седле. Это был Астемир Баташев, объездчик, возвращающийся с полей. Он торопился, радостная тревога наполняла все его существо: кого подарит ему Думасара — девочку или мальчика?
Как обоюдоострый кинжал имеет два лезвия — иначе это не кинжал, — так и в семье брат должен иметь брата. Два брата должны быть едины, как сталь обоюдоострого кинжала. Астемир хорошо знал это старинное кабардинское поверье.
Астемир вежливо приветствовал и старшину, и других односельчан. Эльдар, завидя Астемира, махал ему шляпой и что-то кричал, но за шумом потока Астемир не расслышал слов. А вон дед Баляцо со своими сыновьями, Казгиреем и Асланом, и кузнец Бот в кожаном фартуке, а вон Диса с худенькой хорошенькой дочкой. Что тащат они с помощью Эльдара?
…В дом Астемир не пошел.
В тишине сада журчал арык, кудахтали куры; отяжелевшие после дождя листья шуршали на ветках.
Только теперь Астемир почувствовал, как он устал.
«Почему так тихо? — с тревогой подумал он. — Может, случилось что-нибудь нехорошее с Думасарой…»
Растревоженный этими мыслями, Астемир повернулся лицом к дому и в этот момент услышал, как открылась дверь и старая его мать спросила:
— Кто здесь? Астемир, это ты?
— Да, мать моя, это я, — отвечал Астемир понуро. — Почему так тихо в нашем доме?
— А мы слышим, — сказала мать, — конь ржет, а тебя не видно. Ты говоришь — тихо. Это тишина счастья. Почему ты не идешь в свой дом, Астемир, почему не торопишься взять на руки своего второго сына? Разве ты не слышишь его голоса? Пусть всегда будет тишина и радость в твоем доме. А я счастлива вашим счастьем. Пора мне оставить индеек и растить внуков.
На глазах старой женщины блеснули слезы. Несмотря на преклонный возраст, она все еще трудилась — пасла стада индеек, но в последние дни в ожидании внука не отходила от постели Думасары.
— Ох, мать моя, — вздохнул Астемир, обнимая старушку, — добрая моя нана! Я хотел бы того же, но такова ли жизнь? Где, однако, сын мой? Где второе лезвие кинжала, которым я готов всегда защищать добро и правду?
СХОД. КНЯЗЬ-КОНОКРАД
