Местность, где лежит старый аул, очень красива. Кабардинская равнина начинает здесь переходить в предгорья Главного Кавказского хребта. Отсюда ведут дороги в дикие ущелья, отсюда пролегает путь на Эльбрус… Поросшие лесом, темно-зеленые холмы дугою охватывают долину, в которую стекают горные реки. За грядами холмов, поднимающихся все выше, встают головы вечно снежных вершин. Не всегда они видны — летнее знойное марево, туман и облака часто закрывают величавые дали, — но когда воздух очищается, трудно отвести взор от этих извечных гигантских глыб камня, снега и льда. Особенно красивы вершины Главного хребта на восходе или закате солнца, когда косые лучи его заливают снега светом нежнейших оттенков — от голубых до розовых, от палевых до золотистых.
Такой тихий и ясный вечер стоял в долине Шхальмивокопс, хотя где-то далеко на западе — за морем, за Крымом — шла жестокая война между русским царем и Германией. И в этом ауле, и по всей Кабарде уже немало было вдов и осиротевших матерей. С нетерпением и надеждой ждал известий и дед Баляцо — оба его сына воевали. Кабардинский полк Дикой дивизии отличался в боях среди других конных полков удалью и отвагой. Но слава, как известно, не приходит без жертв.
А в ауле мирно кудахтали куры, собираясь на ночлег у своих шестков, мычали у ворот коровы, блеяли овцы. Кое-где трудолюбивые потомки жерновщиков еще тесали камень, но вечерняя тишина побеждала, и на все — на пыльный плетень, на дорогу, на стены домов и на купы акаций, — казалось, лег розоватый отсвет далеких горных снегов. И вдруг, нарушая эту тишину, раздался голос длинноусого и бойкого, как Баляцо, старика Еруля.
Появление Еруля всегда вызывало не только тревогу, но и любопытство. Люди выходили на крыльцо, детишки забирались на плетень, все встревожено вслушивались в слова сообщения, хотя и знали, что новость всегда одна и та же — приглашение на сход.
— Эй! Слушайте, слушайте! — возглашал Еруль. — Эй! Слушайте, слушайте! Да будут счастливыми ваши дела, правоверные! На завтра объявлен сход. Должны явиться все совершеннолетние мужчины. Кто не придет, будет платить штраф.
Серая лошаденка под Ерулем привычно трусила вдоль плетней. Как только Еруль приподнимался в седле, чтобы прокричать сообщение, лошадка приостанавливалась, а затем, услышав слова, которыми обычно заканчивалось всякое сообщение: «Кто не придет, будет платить штраф», сама трогалась дальше.
Иные окликали Еруля и просили повторить объявление. Но старик умел хранить достоинство глашатая и не унижался до того, чтобы кричать у каждых ворот. «Лучше уйми своих собак или пошли сына, молодого парня с хорошим слухом, вслед за мною, — думал про себя самолюбивый Еруль, — разве хватит голоса на всех вас?» И, конечно, он был прав. Не ясно ли, что если Еруль кричит вечером, то, значит, завтра утром надо идти на сход? Так было спокон веков, так будет и впредь.
В этот вечер все легли спать поздно, а наутро встали рано. Мужчины направлялись к дому, белеющему над самой рекою. Это был дом старшины Гумара. Люди шли неторопливо, степенно, как бы обдумывая важные решения, которые предстоит принять, или, терпеливо дождавшись соседа, делились домашними новостями и шагали дальше вместе — кто с вилами, кто с топором под мышкой, а кто дотачивая на ходу камень, годный для шлифовки жерновов. К чему торопиться? Не все ли равно, от кого узнаешь об очередном поборе — от самого старшины или от соседа, тем более нынче, когда кругом только и слышишь о войне и о том, что предстоит новый набор всадников.
— А говорят, Россия одолевает Германию.
— Россия — сила.
— Слышал я на базаре в Нальчике, что германец по всей России дым пустил и люди задыхаются.
— Это верно, германец всякую хитрость знает.
— Хм! Тут одной шашкой не возьмешь…
— Нет, не возьмешь. Куда там! Много пушек и пулеметов нужно.
— Может, насчет турок объявление будет?
— И то может случиться. Турок ко всем мусульманам руку тянет.
— Говорят, опять людей и лошадей будут брать.
— Откупаться надо. Вон Али Максидов — на что просвещенный был мусульманин, и тот убит.
— Да, Али все заклинания и все амулеты знал.
— Хорошо откупаться, у кого деньги есть. Деньги, почтеннейший, вернее амулета помогают. Истинно так.
В последнее время всех занимало известие о том, что на войне убит Али Максидов, помощник главного кадия[2], причем убит несмотря на то, что имел вернейший амулет против смерти.
На широком дворе собралась большая толпа. Старики устроились в тени акаций, молодые, в широкополых войлочных шляпах, уселись на каменной, озаренной солнцем ограде. В тени самого дома, у крыльца, сошлись наиболее зажиточные и родовитые. Многие из них, несмотря на жаркое утро, щеголяли в хромовых сапогах и узконосых галошах, в дорогих барашковых шапках, а главным признаком и богатства и удали было, разумеется, оружие. Кинжал на поясе кабардинца означал то же, что погон на плече военного. Это старинное оружие служило не только средством самозащиты в степи и в горах, но и лучшим украшением и признаком значительности человека.
Перед высоким крыльцом был поставлен столик, и за столиком уселся Батоко, призванный исполнить обязанности писаря.
Со стороны реки послышалось звонкое конское ржание, и уже по этому веселому ржанию можно было догадаться, что конь доволен всадником. И в самом деле, хорошо снаряженный всадник держался в седле образцово. Широкогрудый вороной жеребец с белой проталиной на красивом лбу, идя рысью, широко выбрасывал тонкие ноги. Все головы повернулись в ту сторону, и толпа оживилась, на лицах многих выразилось удивление, люди привстали, не веря своим глазам. Остроносый старик в чалме хаджи, сидевший на корточках под деревом, тоже привстал и первый произнес вслух:
— Жираслан!
Да, это был Жираслан, знаменитый далеко за пределами Кабарды и по всей Кубани конокрад, неуловимый в своем деле, как дым, дерзкий, как ветер. Недаром его имя состояло из двух слов — «жир» и «аслан», что значит — клинок и лев. Жираслан принадлежал к знатному княжескому роду Клишбиевых, из которого происходил и начальник округа, грозный полковник Клишбиев.
На окраине аула, в густом саду, стоял небольшой, добротный дом Жираслана. Однако владелец редко бывал здесь. Никогда не видели Жираслана и на сельском сходе. Что же означало это появление? Что ему делать здесь? Сход сразу приобрел в глазах собравшихся особенное значение.
За сорок лет своей жизни Жираслан ни разу не взял в руки лопату, ни шагу не сделал за плугом, но зато ни одна свадьба знатных людей не обходилась без него. Не было равного ему в искусстве тамады, в искусстве управлять пиршеством, украшать его бойким, сказанным вовремя словцом. Мечтою многих молодых людей было достичь таких же совершенств, какими обладал их кумир Жираслан. Самая скучная компания становилась бурно веселой, если Жираслан удостаивал ее своим посещением.
«Каждый стоит той компании, какую он скрепляет», — так говорили о Жираслане, если иной раз кто-нибудь намекал на темные стороны этой личности. Всем он умел угодить и понравиться. Со стариками держался учтиво, умело поддерживал разговор о славном прошлом Кабарды, о лихих джигитах, о конях и об оружии. Со старухами заводил речь о родственниках и невестах. Приветливость, заразительная веселость, улыбка покоряли всех.
Но стоило Жираслану сесть на коня — его будто подменяли: игривость, словоохотливость, изящная простота исчезали, лицо становилось замкнутым. Казалось, устремленный куда-то вперед взгляд не видит ничего, хотя на самом деле именно тогда Жираслан видел и слышал вокруг себя так же хорошо, как птица с высоты.
Все в этом человеке было необычно — и одежда, и повадки, и страсти. И жениться он тоже задумал не как другие люди. Недавно вдруг узнали, что Жираслан сватается не к девице, а хочет привести в дом «княжну в возрасте», черкешенку. И дом готовил он по-особенному — вынул обыкновенные стекла и заново застеклил окна и веранду красивыми, цветными, непрозрачными.
