Всадник подъехал к лужайке. Осадив жеребца, Жираслан спрыгнул с кошачьей легкостью, повел плечами, оправляя дорогую черкеску, звучно потрепал по шее коня, сказал:
— Домой, Шагди!
Помахивая головой и поводя глазом на хозяина, как бы вникая в приказание, конь послушно повернулся, показав сильные ляжки, поднял голову, словно всматриваясь, куда ему нужно идти, и рысью пошел обратно по дороге. Сход сначала замер, потом ропот восхищения прошел по толпе… И еще долго люди провожали глазами вороного, на котором прискакал Жираслан. Сам же князь-конокрад как-то незаметно затерялся в толпе.
На крыльцо вышел Гумар — рослый, грузный, с тяжелым взглядом из-под рыже-золотистой круглой каракулевой шапки. Гумар, если не был в седле, всегда слегка горбился. Казалось, сейчас под тяжестью заботы он горбился больше обычного. Широкой, как лопата, рукой сдвинул со лба шапку, провел по ноздрям пальцем и издал какой-то шипящий звук, — известно, что этот жест старшины означал озабоченность, раздумье и тревогу. И было отчего! За спиною Гумара на верхней ступеньке лестницы появилась вторая фигура, и тотчас весь сход снова ахнул. Тревога старшины стала понятна. Выступивший вперед пучеглазый человек с жидкими и тонкими усиками был не кто иной, как Аральпов, начальник полицейского участка, нальчикский пристав, не без основания называвший сам себя мечом Российской империи. Утверждали, что Аральпову ничего не стоит отрезать у человека ухо, нос, выколоть глаз. Кабардинцы прозвали его Залим- Джери, что значит — страшный, безжалостный.
На Аральпове был его излюбленный наряд — белая черкеска с позолоченными газырями, соединенными цепочкой; на правом бедре маузер. Трудно сказать, сколько человек он застрелил из своего маузера, — не всегда это делалось явно, но из этого же маузера он запросто стрелял в индюка или в гуся, приглянувшегося ему на дороге во время разъездов, и с еще теплой птицей в руках, с наглой усмешкой на лице спешил в дом какого-нибудь состоятельного человека, у которого наверняка найдется самогон.
Да, появление Залим-Джери не предвещало ничего доброго!
Гумар собирался начать речь, но тут увидел в толпе Жираслана и опять повел пальцем по ноздре. Наконец, подавляя растерянность и не без труда подбирая слова, старшина заговорил:
— Правоверные!.. Хорошо было бы, если бы каждый из вас жил только плодами своего труда. Тогда бы у меня не болела голова. Но мы не можем сказать, что у нас не болит голова. А кто повинен в этом? Кто внушает нам тревогу за наше добро и заставляет сторожить его, не смыкая глаз? — Гумар сделал паузу. — Кто, не делясь ничем, все хочет прибрать к рукам? — при этих словах взор его обратился туда, где стоял Жираслан. — Может быть, таких людей и нет здесь, — встретив взгляд Жираслана, смущенно заключил старшина, — а может быть, и есть… кто знает…
Тщедушный старичок в голубом халате и чалме хаджи, что, вероятно, и придавало ему решимость, тот самый, который первым узнал Жираслана, прокричал:
— Легко сказать, что нет таких людей! Кто же в таком случае увел коня у Кундета только в прошлое новолуние?
— Постой, хаджи Осман, — остановил Гумар старика. — Кто разрешил тебе? О том, как нам избавиться от нечистых рук, скажет сам господин пристав. Да перейдут его болезни ко мне! Слушайте умного человека. Будет говорить Аральпов.
Гумар подобострастно оглянулся, а Залим-Джери с плеткою в руке неторопливо сошел по ступенькам. Батоко, гордый своим назначением, обмакнул перо в чернила. И вдруг Залим-Джери с силой ударил по столу писаря набалдашником плетки. Лысый Батоко, приготовившийся записывать речь, вздрогнул и встал, тряся головой. Аральпов выпучил глаза. Бросил плетку на стол. Широкий, чуть ли не от уха до уха, рот под жиденькими усиками язвительно скривился. Аральпов снова схватил плетку и поставил ее, как свечу. Оглядел собравшихся. В первых рядах поежились, переминаясь с ноги на ногу. Залим-Джери начал:
— Земляки!
Голос этого щуплого человека прозвучал громко и резко.
— Селяне! Хотите жить? А? Его высоко благородие… князь… полковник Клишбиев, — оратор раздельно произнес полный титул начальника округа и продолжал: — Поручил мне остричь вас, как стригут баранов. Да-с! Остричь! Заглянуть под все кусты, под которыми сидят конокрады, воры… Да-с! Довольно! Расправиться с ворами, как с политическими бунтовщиками! Слыхали, есть такие? Были. Были и тут. Зольское помните? Так напомню… Итак, правительство требует от вас назвать воров и конокрадов. Мы опустим на них, на всех смутьянов и посягателей на священную собственность… карающий меч империи. Размышлять нечего. Меч опустится и на головы тех, кто попробует скрывать бунтовщиков и конокрадов. Мы хорошо знаем, кто они и откуда. Это дезертиры с фронта или укрывающиеся от мобилизации… Но, может быть, есть и такие, кто думает, что их не касается приказание начальника края? — Оратор опять энергично стукнул набалдашником о стол и остановил взор на Жираслане, вокруг которого за время речи пристава как-то само собою стало просторно.
Однако Жираслан держался спокойно и тоже похлопывал плеткой по своим тугим офицерским сапожкам. В этом поединке первым смутился Аральпов. Как бы ободряя самого себя, он закончил на высокой, визгливой ноте:
— Правильно я говорю? Правильно. Нет силы, способной противостоять карающему мечу империи. Пускай не думают!
Новый удар плеткой, и снова на столе подпрыгивает чернильница, и снова, хлопая глазами, вскакивает из-за стола испуганный Батоко. Он уже не рад, что взялся за это дело.
— Я кончаю. Бесстрашно выходите и говорите. Кто первый? А?
Все безмолвно осматривали свои чувяки или траву под ногами, как будто там и находился ответ на трудный вопрос. Лишь Жираслан глядел прямо в лицо начальнику.
— Так-с… — негодуя, прошептал Аральпов. — Храбры вы, да только не тогда, когда нужно.
— Что же, — смущенно потирал нос Гумар, — нет охотников?
Молчание становилось тягостным.
— Ну-с, не хотят тут — могут прийти в участок. — Аральпову пришлось искать выход из неловкого положения.
Он еще раз стукнул набалдашником и повернулся, готовый уйти. Гумар понял, что пристав не простит ему этот сход: конокрад перед лицом всего аула одержал верх над ним. Крепко высморкавшись, старшина сделал последнюю попытку, его бас загремел:
— Кто вам зашил рты? Почему молчите! Или один только хаджи Осман имеет силу духа в своем слабом теле? Говорите!
Ободряющие слова старшины подействовали лучше громкой, наполовину русской, наполовину кабардинской речи Залим-Джери. Сразу раздалось несколько голосов, и громче других — объездчика Астемира:
— Я буду говорить, старшина! Но тут же вступил и Жираслан:
— Нет, ты подождешь, чувячник. Говорить буду я.
Гумар не ожидал такого оборота дела. Он охотно прервал бы Жираслана, но на это у него не хватало смелости. Насторожился и Аральпов. В его взгляде сквозили и беспокойство и любопытство. Он хорошо знал, с кем имеет дело. Не раз ему приходилось расследовать дерзкие кражи коней — все пути неизменно вели к Жираслану, но прямых улик не находилось никогда. Был известен такой случай. Однажды подвыпившая компания молодых конокрадов стала хвалиться своею удалью: и сам черт им не брат, и Жираслан сробел бы там, где они не дрогнут. Об этой похвальбе узнал Жираслан. Когда хвастуны возвращались с крадеными лошадьми, Жираслан на своем Шагди налетел на них, сбросил всадников с коней и сам погнал дальше весь табун. На другой день конокрады явились к нему с повинной, и он вернул им добычу. Слава Жираслана после этого возросла еще больше, его слово для других конокрадов было непререкаемо. Но и Жираслан хорошо знал волчий закон — как волк ни голоден, вблизи своего логова он не задерет — и никогда не воровал у соседей. Вот почему Жираслан начал так:
— О чем печешься, начальник? В этом ауле конокрадов нет. — Он говорил медленно, взвешивая каждое слово. — Я бываю на всех базарах. Нигде я не видел, чтобы продавались лошади, знакомые мне по этим краям.
— А лошадь Кундета? — крикнул Масхуд.
