чтобы понять такие намеки.
Инал, узнав об этом, так возмутился, что чуть было серьезно не поссорился с Верой Павловной. С тех пор Вера Павловна перестала действовать от имени мужа, но с еще большей энергией действовала от своего имени.
Ей нравилось сознание собственной власти и самостоятельности, — в этом она видела эмансипацию.
И в то же утро, которое началось приездом Курашева, Инал и сам узнал на деле беспокойное значение слова «эмансипация».
Умный человек, Курашев повел речь издалека и, зная слабые струнки Инала, прежде всего заговорил о его народнохозяйственных планах. Тут было о чем поговорить. И Инал с увлечением начал рассказывать о своих замыслах, тут он легко оседлал своего любимого, как он говорил, красного коня. Недаром он наизусть знал все цифры пятилетнего плана по кварталам и годам, знал, где и что будет строиться, когда, сколько потребуется рабочих, какое нужно оборудование, сколько средств отпущено и чего не хватает. Лес, цемент, металл, промтовары, машины.
Особенно любил Инал рассказывать о том, как он придумывает способы изыскания средств, совсем, казалось бы, неожиданные. Например, в прошлую осень он мобилизовал людей на сбор дичка в лесах. Это дало вагоны мушмулы, дикой груши; все это он отгрузил на север в обмен на лесоматериалы, и строительный лес уже начал поступать.
Курашев вызывал Инала на новые и новые признания. В тон ему, не охлаждая его увлечения, он спросил:
— А что это говорят, Инал, будто ты стал любителем свинины?
— Чего не скажут! Как я могу стать любителем свинины? Глупые люди это говорят. А дело вот в чем: мы охотимся на кабанов, чтобы мясо диких свиней менять на гвозди и цемент.
— Ну и что же, богатая охота?
— Не очень. Теперь мы решили подпустить к кабанам в лесу обычных свиноматок, это увеличит приплод. Вот Степан Ильич пишет мне, что он приедет попозже осенью охотиться на кабанов. Очень будем рады, покажем Степану Ильичу наши достижения.
— Достижения достижениями, — вдруг как бы спохватился Курашев. — Но есть же и упущения. А? Как ты думаешь, Инал? Мне говорили, что на чистке партии тебе предъявили серьезное обвинение. Дескать, Инал за счет государства поправляет дела слабых колхозов. Да! — воскликнул Курашев. — Вот и фельетон ведь был на эту тему, правда, там какой-то вздор писали...
Инал помрачнел:
— Да, знаю, знаю этот фельетон... Какая ему цена! Инал, дескать, где-то сказал, что он и в отсталости видит выгоду. Как это понять?
— Да, интересно, что это значит?
— А вот что это значит: Кабарда, а тем более Балкария отстали, сильно отстали, не по своей вине отстали. И вот подумай теперь, хорошо ли будет, если, допустим, Осетия или Абхазия уйдут вперед, а Кабарда будет сидеть на камне и жевать мамалыгу? Какой же это социализм? У нас нет пролетариата. И Кабарда и Балкария должны получить наглядный урок преимущества колхозного социалистического строя. А я знаю свой народ: только покажи ему луч солнца, он уже сам будет догонять его. Партия говорит, учитывай местные условия. Отсталость — вот наша особенность. И отсталость нужно уметь превратить в энергию, застой — в движение. Так не прав ли я, когда, вместо того чтобы отдать скот из Кабарды в край, я добился в Москве, что нам снизили планы и налоги. Кое-кто обвинял меня в рвачестве, а можно ли это назвать рвачеством? Думаешь, у меня мало вокруг врагов! Больше, чем нужно. И всем им я должен своей шапкой утереть нос... Врагов больше, чем ты думаешь... Степан Ильич, слава ему, поддержал мою просьбу сократить план. Мы создадим образцовые хозяйства, не напрасно строим агрогород. По образцовым будут равняться другие. И тогда наш конь не отстанет, а уйдет вперед. Через два-три года не узнаешь наш край, запомни мое слово. К нам будут приезжать учиться. Мы получим первый приз. Курашев усмехнулся:
— Как можно дать первый приз скакуну, прискакавшему с мальчишкой в седле, ведь другие скачут при полной боевой выкладке!
Курашев ждал, что ответит Инал. И тот прищурил глаз, подумал, сказал:
— Если вперед ушел облегченный скакун, не беда, важно, чтобы весь забег шел быстрее, пусть те, на ком полная выкладка, догоняют переднего.
— А не этот ли прием применяет Жираслан? Хочет налегке обскакать Советскую власть за счет других. Трудно понять, почему бандитизм принимает здесь такие масштабы, почему именно в Бурунах, где поблизости ты строишь агрогород, взбунтовались люди?
— Знаешь ли ты, — резко спросил Инал,— какие преступления кабардинец никогда не простит?
— Какие?
— Поджог и покушение на честь женщины или девушки. Но умыкнуть девушку для всех, кто плохо знает Кавказ, это беззаконие, позор, а для того, кто крадет, и даже для той, кого крадут, это не позор, а романтика. Вот наша особенность. Нас плохо понимают. И если люди уходят в банды...
— Кого это «нас» плохо понимают?
— Другие народы плохо понимают кабардинцев, а кабардинцы плохо понимают нас, большевиков. И, повторяю, мы можем доказать свою правоту только наглядными примерами. У нас, повторяю, нет рабочего класса, не на кого опереться. А нам говорят: ликвидируй нерентабельный совхоз, скот передай другому совхозу. Выходит, я должен лишать кабардинца главной книги. Ты думаешь, только те книги, что сочиняет Казгирей, хорошие книги... Нет, книги Казгирея, газеты, ученые лекции мало что дают неграмотному человеку... Вот главная причина того, что бегут в горы, в банды, к Жираслану.
— Нет, — не согласился Курашев, — это не объяснение.
— А какое объяснение тебя удовлетворит?
— Главное как раз в том, что ты не учишь, а пугаешь людей.
Сказав это, Курашев замолк, глядя на меняющееся выражение лица Маремканова.
— У кого ты это подслушал?
— У меня есть свои мысли... «Умыкание — это романтика». И ты говоришь: будьте здесь осторожны. А почему же ты так безжалостно бьешь по религиозному чувству?.. Для многих это тоже романтика, это тоже требует осторожности. Думаешь, просто людям уходить из насиженных мест в горы?
— Казгирей! — хрипло проговорил Инал.— Это его слова.
— Казгирей не из самых глупых, — вызывающе отвечал Курашев, и под его взглядом Инал опустил свой тяжелый взгляд. — Я знаю, — продолжал Курашев, — не Казгирей считает склонность к бандитизму национальной чертой кабардинца...
— Может быть, я так же считаю.
— Не знаю, не знаю. Но твое объяснение не лезет ни в какие ворота.
— Это объяснил товарищ Сталин.
— О чем ты говоришь? Что объяснил товарищ Сталин?
— Чем ближе социализм, тем сильнее сопротивление врагов. Вот что говорит вождь и о чем я говорю. А самое главное политико-моральное единство. Слыхал такое слово? Монолитность, партийность. Товарищ Сталин делом учит отсекать больные, гниющие места. Вот так, как отсекли Троцкого. Злостных клеветников всех мастей и масштабов больше, чем нужно... Чего стоит хотя бы эта история с фельетоном? Уничтожить их — и только!
Инал совсем расходился. Курашев, не теряя внешнего спокойствия, спросил:
— Всегда ли нужно отсекать?
— Всегда. Понадобится — и штыком приколоть.
— Ого! А я думаю, нужно уметь и лечить, не только отсекать и колоть, а главное, правильно ставить диагноз. Отсечешь — обратно > не пришьешь... Да можно и себя самого покалечить. Против кого ты собираешься обратить войска? Против тех, кто сбежал от тебя? Не делай их преступниками, Инал. Лучше помоги им вернуться под сень закона.
— Я это уже слышал... Ну ладно, хватит об этом. Пора заниматься делом. Фельетон фельетоном,
