По-ученому это называется амбивалентностью.
Но проще говоря, он, как все мы, грешные, больше всего на свете любит свою жизнь, а советский единственный быт занял всю нашу жизнь и он омерзителен, но он слишком многое говорит сердцу каждого, чтобы можно было отделаться одним омерзением.
Все эти противоречивые чувства Кибиров описывает в «Русской песне», чудом удерживаясь на грани гордыни.
Именно любовь делает неприязнь Кибирова такой наблюдательной. Негодование в чистом виде достаточно подслеповато. Целый, жестокий, убогий советский мир нашел отражение, а теперь уже и убежище на страницах кибировских произведений. Сейчас это стремительно и охотно забывается, как свежий гадкий сон, но спустя какое-то время, когда успокоятся травмированные очевидцы, истлеют плакаты, подшивки газет осядут в книгохранилищах, а американизированный слэнг предпочитающих пепси окончательно вытеснит советский новояз, этой энциклопедии мертвого языка цены не будет.
Многие страницы исполнены настоящего веселья и словесного щегольства.
Жизнелюбие Кибирова оборачивается избыточностью, жанровым раблезианством, симпатичным молодечеством. Недовольство собой, графоманская жилка, излишек силы заставляют Кибирова пускаться на поиски новых и новых литературных приключений. Заветная мечта каждого поэта — обновиться в этих
странствиях, стать другим вовсе, — конечно, неосуществима, но зато какое широкое пространство обойдет он, пока вернется восвояси.
Словно на спор берется Кибиров за самые рискованные темы, будь то армейская похоть или оправление нужды, но сдается мне, что повод может быть самым произвольным, хоть вышивание болгарским крестом, лишь бы предаться любимому занятию — говорению: длинному, подробному, с самоупоением. Эти пространные книги написаны неровно, некоторые строфы не выдерживают внимательного взгляда, разваливаются, и понятно, что нужны они главным образом для разгона, но, когда все пошло само собой и закуражилось, поминать о начальных усилиях уже не хочется. И вообще с таким дерзким и азартным поэтическим темпераментом трудно уживается чувство меры: есть длинноты, огрехи вкуса, иной эпиграф (а к ним у Кибирова слабость) грозит (а об этом говорил еще Пушкин) перевесить то, чему он предпослан.
Иногда чертеж остроумного замысла просвечивает сквозь ткань повествования. Но, как не мной замечено, лучший способ бороться с недостатками — развивать достоинства.
Кибиров говорит, что ему нужно кому-нибудь завидовать. Вот пусть и завидует себе будущему, потому что в конце концов самый достойный соперник настоящего художника только он сам, его забегающая вперед тень.
Зима — весна 1986 г.
В тесноте, да не в обиде.
В простоте, да в Госкомсбыте.
В честноте, да в паразитах (паразитам — никогда!).
В чесноке, да в замполитах (замполитам — завсегда).
Не в обиде, не беда.
Льется синяя вода.
Жжется красная звезда.
Это общие места.
Наши общие места
павших, падших и подпавших, и припадочных, и спасших, спавших, спавших, спящих, спящих...
Нарисована звезда.
Льется пение дрозда.
В срамоте, да не в убитых, в бормоте, да в Апатитах, в бигудях, да в Афродитах, в знатных, ватных, знаменитых, в буднях мира и труда.
Мы — работники Труда!
Мы — крестьяне Земледелья!
Мы — ученые Науки!
Мы — хозяева Хозяйства!
Мы — учащиеся Школы Высшей школы ВПШ!
Танцы, шманцы, анаша.
В теле держится душа.
Мчатся в тундре поезда.
Спит в кишечнике глиста.
Это — общие места, наши общие места
для детей и инвалидов.
В тошноте, да не в обиде.
Нет, в обиде, да не в быдле.
Нет, и в быдле, да не важно — я читаю Фукидида.
Я уже прочел Майн Рида.
Слава Богу, волки сыты.
Ты-то что такой сердитый?
Ваня, Ваня, перестань.
Спит в желудке аскарида.
Наша молодежь юна!
Наша юность молодежна!
Атеизм у нас безбожен!
И страна у нас странна!
И народ у нас народен!
Инородец — инороден!
И печать у нас печатна!
Партия у нас партийна!
Лженаука — лженаучна!
Дети — детские у нас!
Родина у нас родная!..
Нарисована звезда.
Слышно пение дрозда.
Наши общие места. Ванька-встанька, перестань! Перестань сейчас же, гнида!
I
В сволоте, да не в обиде. Дешево, зато сердито.
Ой, Ванюша, перестань.
Ну, куда ты лезешь, Ваня?!
В Костроме, да не в Афгане. В КПЗ, да вместе с Таней. Или с Маней. Или в бане. Или в клубе на баяне.
Ваня, Ваня-простота.
Пуля-дура спит в нагане.
Это общие места.
Это, в общем, пустота.
Здрассте, наше вам, мордасти. Из какой ты, парень, части? Песня душу рвет на части. Песня, песня, перестань!
Не в чести, да не в убытке. В дураках, да при попытке. Это — общие места. Отдаленные места...
Я читаю Мандельштама.
Я уже прочел Программу. Мама снова моет раму.
