А.С.Пушкин
К Миле, к Семе... Прости мне, прощаюсь... К жизни, что ли? Да нет, не вполне.
Но пойми, ты же все понимаешь, смерть не тетка, и черт мне не брат.
Да, я в это выгрался, но, знаешь, что-то стало мне стыдно играть.
Не до жиру. Пора наступает.
Не до литературы, пойми.
Что-то пропадом все пропадает, на глазах осыпается мир.
Ты пойми, мне уже не до жиру. Наступа... Наступила пора.
Обернулась тяжелая лира бас-гитарой кабацкой. Пора.
Ах ты, литературочка, лапушка,
Н.Рубцов, Д.Самойлов и я.
Так лабайте под водочку, лабухи. Распотешьте купчишек, друзья.
Помнишь, в фильме каком-то эсеры разругались, и злой боевик сбил пенсне трусоватому Штерну, изрыгая презрительный крик:
«Ах ты, литературная секция!!»
Так дразнил меня друг Кисляков в старших классах, и, руку на сердце положа, — я и вправду таков.
Это стыдно — но ты же свидетель, я не этого вовсе хотел!
Я не только ведь рифмы н^ ветер, я и сам ведь, как дурень, летел!
Я ведь не в ЦДЛ собирался порционные блюда жевать, не для гранок и версток старался, я, ты знаешь, я, в общем, спасать, пу не смейся, ну хватит, спасаться и спасать я хотел, я готов расплатиться сполна, расквитаться не словами... Но что, кроме слов,
я имею? И этой-то мелочью я кичился, тщеславный дурак...
В ресторанчике, ах, в цэдээлочке вот те фирменных блюд прейскурант:
и котлеточка одноименная, за 2-20 с грибками рулет,
2-15 корейка отменная, тарталеточки с сыром... Поэт!
Что, поэт? Закозлило?.. Пожалте Вашу книжечку нам надписать!..
Пряча красный блокнотик под партой, для того ль я учился писать?!
Ах ты, секция литературная, отпусти ты меня, я не твой!
Ах ты, аудиторья культурная, кыш отсюда! Не стой над душой!
Стыдно... «Здрасьте! Вы кто по профессии?»
— «Я? Поэт!» — «Ах, поэт». — «Да, поэт! Не читали? Я, в общем, известный, и талантливый кстати». — «Да нет,
не читал». — «А вот Тоддес в последнем «Роднике»... Но клянусь, не о том я мечтал в моей юности бедной, о другом, о каком-то таком,
самом главном, что все оправдает и спасет, ну хоть что-то спасет!
Жизнь поставит и смерть обыграет, обмухлюет, с лихвою вернет.
Так какая же жалкая малость, и какая бессильная спесь эти буковки в толстых журналах, что зовутся поэзией здесь!
Нет, не ересь толстовская это, не хохла длинноносого бзик — я хочу, чтобы в песенке спетой был всесилен вот этот язык!
Знаю, это кощунство отчасти
и гордыня. Но как же мне быть,
если, к счастью — к несчастию — к счастью,
только так я умею любить?
Потому что далеко-далеко, лет в 13 попал в переплет, фиолетовым пламенем Блока запылала прыщавая плоть.
Первых строчек пьянящая мерность.
Филька бедненький был не готов, чтобы стать почитателем верным вот таких вот, к примеру, стихов:
«Этот синий, таинственный вечер тронул белые струны берез, и над озером...» Дальше не помню...
Та-та-та-та мелодия грез!»
И еще, и еще вот такие...
Щас... Минутку... «...в тоске роковой попираю святыни людские я своею безумной ногой!»...
Лет с 13 эти старанья.
Лет в 15 — сонетов венки.
И армейские пиздостраданья — тома на два сплошной чепухи.
И верлибры, такие верлибры — непонятны, нелепы, нежны.
Колыханье табачного нимба.
Чуткий сон моей первой жены.
И холодных потов утиранье, рифмы типа «судьбе — КГБ», замирания и отмиранья, смелость-трусость, борьбе-КГБ.
Но искал я, мятежный, не бури, я хотел ну хоть что-то спасти...
Так вот в секцию литературную я попался. Прощай же. Прости.
Вот сижу я и жду гонорара, жду, что скажут Эпштейн и Мальгин... Лира, лира моя, бас-гитара, Аполлонишка, сукин ты сын.
Ничего я не спас, ничего я не могу — все пропало уже!
Эго небо над степью сухою, этот запах в пустом гараже!
Мент любой для спасенья полезней, и фотограф, и ветеринар!
Исчезает, исчезло, исчезнет все, что я, задыхаясь, спасал.
Это счастие, глупости, счастье, это стеклышко в сорной траве, это папой подарены ласты, это дембель, свобода4, портвейн
3 семерки, и нежное ухо, и шершавый собачий язык, от последних страниц Винни-Пуха слезы помнишь? Ты вспомнил? И блик
фонаря в этих лужах, и сонный теплый лепет жены, и луна!
Дребезжал подстаканник вагонный, мчалась, мчалась навеки страна.
И хрустальное утро похмелья распахнуло глаза в небеса, и безделье, такое безделье — как спасать это, как описать?
Гарнизонная библиотека,
желтый Купер и синий Марк Твен,
без обложки «Нана» у Олега...
Был еще «Золотистый» портвейн,
мы в пивной у Елоховской церкви распивали его, и еще вдруг я вспомнил Сопрыкину Верку, как ее укрывал я плащом
от дождя, от холодного ливня и хватал ее теплую грудь...
И хэбэшку, ушитую дивно, не забудь, я молю, не забудь!
Как котенок чужой забирался на кровать и все время мешал, как в купе ее лик озарялся полустанками, как ревновал
я ее не к Копернику, к мужу, как в окошке наш тополь шумел, как однажды, обрызган из лужи, на свидание я не успел.
Как слезинка ее золотая поплыла, отражая закат.
Как слетел, и слетает, слетает липов цвет на больничный халат...
Все ты знаешь... Так что ж ты... Прощай же! Ухожу. Я уже завязал...
