в нем жизнь кишела — бегали туда-сюда детишки, и со сковородкой
с кусками оленины (никогда я не забуду этот вкус) походкой легчайшею шла мама, и вражда со злыми близнецами Безбородко мне омрачила первые деньки.
Но мы от темы слишком далеки.
38
Удобств, конечно, не было. У каждой
двери стояла бочка с питьевой
водою. Раз в неделю или дважды
цистерна приезжала с ледяной,
тугой, хрустальной влагою... Пока что
никак не уживаются со мной
злодейки-рифмы — две еще приходят,
но — хоть ты тресни — третью не приводят!..
39
А туалет был размещен в сенях.
Уже не помню, как там было летом.
Зимою толстый иней на стенах белел, точней, желтел под тусклым светом. Арктический мороз вгрызался в пах и в задницу, и лишь тепло одетым ты мог бы усидеть, читатель мой, над этой ледовитою дырой.
40
Зато зловонья не было, и проще гораздо было яму выгребать.
Якут зловещий, темнолицый, тощий,
косноязычно поминавший мать
любых предметов, пьяный, как извозчик,
верней, как лошадь, пьющий... Я читать тогда Марк Твена начал — он казался индейцем Джо, и я его боялся...
41
Он приходил с киркой и открывал дверь небольшую под крыльцом, и долго стучал, и бормотал, и напевал.
А после желто-бурые осколки на санки из дюраля нагружал и увозил куда-то, глядя волком из-под солдатской шапки. Как-то раз, напившись, он... Но требует рассказ
42
введенья новых персонажей. Пара супружеская Крошкиных жила напротив кухни. Ведал муж товаром на складе вещевом. Его жена служила в Военторге. Он недаром носил свою фамилью, но жирна и высока была его Лариса Геннадиевна. Был он белобрысый
43
и лысоватый, а она, как хром начищенный. Средь прапорщиков... Здрассте! Какие еще прапоры?! Потом, лет через 10, эта злая каста название приобретет с душком белогвардейским. А сосед очкастый, конечно, старшиною был. Так вот, представь, читатель, не спеша идет
в уборную Лариса. Закрывает дверь на щеколду. Ватные штаны с невольным содроганием снимает. Садится над дырою. Тишины ничто не нарушает. Испускает она струю... Но тут из глубины ее за зад хватают чьи-то руки!..
И замер коридор, заслышав звуки
45
ужасные. Она кричала так, что леденела в жилах кровь у самых отважных офицеров, что барак сотрясся весь, и трепетные мамы детей к груди прижали! Вой собак напуганных ей вторил за стенами!
И, перейдя на ультразвук, она ворвалась в коридор. В толпе видна
46
была мне белизна такого зада, какого больше не случалось мне увидеть никогда... Посланцем ада, ты угадал, читатель, был во сне обмоченный индеец Джо... Громада ларисиного тела по стене еще сползала медленно, а Крошкин, лишь подтянув штаны ее немножко,
47
схватил двустволку, вывалился в дверь с клубами пара... Никого... Лишь вьюга
хохочет в очи... Впрочем, без потерь особенных все обошлось — подруга сверхсрочника пришла в себя, теперь не помню, но, наверно, на поруки был взят ассенизатор. Или суд товарищеский претерпел якут.
48
А вскоре переехали мы в новый пятиэтажный дом. Мела пурга.
Гораздо выше этажа второго лежал сугроб. Каталась мелюзга с его вершины. И прогноз суровый по радио нас вовсе не пугал, а радовал — занятья отменялись.
И иногда из школы возвращались
49
мы на армейском вездеходе. Вой метели заглушен был мощным ревом бензина... А веселый рядовой со шнобелем горбатым и багровым, наверно, обмороженным пургой, нас угощал в курилке и суровым измятым «Северком», и матерком. Благодаря ему я был знаком
50
уже тогда с Высоцким, Окуджавой, и Кукиным, и Городницким.
Вот наступает очередь моя —
со сцены я читаю «Коммунисты,
вперед!»... Вещь славная... Теперь ее речистый
51
почтенный автор пишет о тоске по внучке, что скипнула в Сан-Франциско.
Ей трудно жить от деда вдалеке, без Коктебеля, без родных и близких.
Но все же лучше там, чем в бардаке родимом, и намного меньше риска.
И больше колбасы. За это дед клянет Отчизну... Через столько лет
52
аплодисменты помню я... В ту пору, чуть отрок, я пленен был навсегда поэзией. «Суд памяти» Егора Исаева я мог бы без труда, не сбившись, прочитать на память. Вскоре я к «Братской ГЭС» припал. Вот это да!
Вот это книжка!.. Впрочем, также страстно я полюбил С. Михалкова басни.
53
Но вредную привычку приобрел в ту зиму я — читать на унитазе.
Казнь Разина я, помнится, прочел как раз в подобной позе. Бедный Разин!
Как он хотел добра, и как же зол неблагодарный люд! Еще два раза в восторге пиитическом прочел я пятистишья пламенные эти.
И начал третий. «Сколько в туалете, —
отцовский голос я услышал вдруг, — сидеть ты будешь?!» Папа был уверен, что я страдал пороком тайным. Вслух не говорил он ничего. Растерян, я ощущал обиду и испуг, когда отец, в глаза мне глядя, мерно стучал газетой по клеенке. Два учебных года отойдут сперва,
55
каникулы настанут — подозренья папаши оправдаются тогда.
Постыдные и сладкие мгновенья в дыру слепую канут без следа в сортире под немолчное гуденье огромной цокотухи. Без сомненья, читатель понял, что опять А.Х. увлек меня на поприще греха.
56
Пора уже о школьном туалете речь завести. Затянемся бычком коротким от болгарской сигареты, припрятанным искусно за бачком на прошлой переменке. Я отпетый уже вполне, и папа Челкашем меня назвал в сердцах. Курить в затяжку учу я Фильку, а потом и Сашку.
57
Да нет, конечно, не того! Того я потерял из вида. В Подмосковье
