смоченные в воде и уксусе, другие рецепты народной медицины. Кто-то из знакомых присоветовал сажать ребенка в кучу нагретого солнцем песка.
Отчаявшись, родители понесли мальчика к врачу, считая, что только знаменитый доктор знает что-то особенное и один может спасти Юлека. Это был толстый плешивый человек, о котором все в округе говорили как о хорошем специалисте, но чудаке, у которого в голове не хватает «одного винтика». Одинокий, не то вдовец, не то старый холостяк, он всегда был неестественно весел, хотя в рот не брал спиртного.
— Говорите, мальчику исполнилось два с половиной года, а он не произнес ни одного слова? — строго спросил врач после осмотра. — Волосы, губы и глаза у него красивые. Случается, наверное, что он иногда кричит?
— Да, — кивнул Карел, — но его сверстники давно щебечут как птички. Ну, доктор, решайте нашу судьбу, — сказал Карел. — Говорите нам все. — «Есть ли надежда?» — хотел он сказать, но губы его задрожали, и он не мог выговорить этот вопрос. — Ну что, доктор?..
— Вы хотите знать, в чем дело? — Доктор сел на стул и закурил. — Сейчас я откашляюсь и буду иметь честь доложить вам свое мнение. Я как раз вспомнил о пьесе Мольера «Лекарь поневоле». Привели родители к врачу девочку, которая, как ваш сын, не умела говорить, и спрашивают: «Почему она не говорит? В чем дело?» И врач еще триста лет назад, знаете, что ответил? «Мы, великие медики, с первого взгляда определяем заболевание. Невежда, конечно, стал бы в тупик и нагородил бы вам всякого вздору, но я немедленно проник в суть вещей и заявляю вам: ваша дочь не говорит потому, что она нема».
У Карела подкосились ноги, его могучая фигура, казалось, стала вдвое меньше. Мария побелела как полотно и уже почти не слышала голоса врача, который, ничего не замечая, продолжал:
— Несчастный отец спрашивает: «Так-то оно так, но я бы хотел услышать, отчего это случилось?» — «Сделайте одолжение, — отвечает врач. — Оттого, что она утратила дар речи». — «Хорошо, — воскликнул отец, — но назовите мне, пожалуйста, причину, по которой она его утратила». И знаете, что ответил врач, уже тогда, триста лет назад? «Величайшие ученые скажут вам то же самое: оттого, что у нее язык не ворочается».
Посмотрев на Карела и Марию, врач, видимо, понял, что их терпение испытывать больше нельзя, и решительно сказал:
— Оденьте мальчика, он совершенно здоров и скоро заговорит так, что ваши головы пойдут кругом. Не исключено, что его запоздалая речь с лихвой будет компенсирована какими-нибудь блестящими способностями. Деревья, которые поздно цветут, приносят наилучшие плоды.
Когда Юлеку исполнилось три года, у него наконец «развязался» язык. Ребенок рос бойким, общительным и очень наблюдательным. От отца он унаследовал бурный темперамент, жизнерадостность и веселый нрав, от матери — доброту, жажду познания всего нового.
В «Репортаже с петлей на шее» Фучик сказал о Яне Неруде самые большие слова и добавил, что для того, чтобы понять творчество этого величайшего чешского поэта, который, по его словам, «не был понят и оценен по заслугам», надо хорошо представлять среду, где Неруда родился и рос. «На него налепили ярлык почитателя малостранской идилии, не замечая, что в глазах этой „идиллично“ старосветской Малой Страны он „был непутевым“, что родился он на рубеже Смихова и Малой Страны в рабочем районе, и что на малостранское кладбище за своими „Кладбищенскими цветами“ Неруда ходил мимо Рингхоферовки»[1].
В этих нескольких фразах Фучик, сам того не сознавая, охарактеризовал среду, в которой протекало его собственное детство и которая предопределила его будущую жизнь.
Жили Фучики на Смихове в доме № 1041 по Дунгковой улице, где обосновались фабричные рабочие и мелкие ремесленники. Таких домов не счесть. Все они похожи один на другой. Рядом с домом громыхал огромный завод Рингхофера, здесь же находилась фарфоровая фабрика, текстильный комбинат и другие предприятия. Несмолкаемый лязг и грохот железа несся оттуда. Тысячи людей — инженеров, механиков, каменщиков, слесарей и токарей — собрались сюда из окрестных деревень, чтобы, повинуясь «железному» закону борьбы за существование, отдать свои силы, здоровье, ум и энергию за один только шаг вперед промышленного прогресса. Смихов — это колыбель чешского рабочего движения. Здесь в 1844 году первыми во всей Чехии бунтовали голодные рабочие-текстильщики. Они ломали, крушили машины и станки, видя в них виновников своей нищеты и безработицы, своего врага. В родном доме Юлек не раз слышал о забастовках на Смихове.
Ему нравилось, когда в дом приходили товарищи отца. Приткнувшись с книжкой в углу дивана, Юлек прислушивался ко всему сказанному. И хотя многое было непонятно, прямота, здоровое чувство правды и сознание своей силы он ощущал во всем, что делали и говорили эти люди.
Рядом с домом находилось тихое малостранское кладбище, заложенное почти два с половиной века назад, во время чумы. Теперь там уже никого не хоронят. Заросшие, отвыкшие от человеческого голоса, тихие аллеи со старинными надгробиями, статуями, семейными саркофагами, таинственным шелестом ветра в кронах могучих деревьев. Идеальное место для уединения, где слагал Неруда свои стихи, полные язвительной иронии, мудрости и веры в чешский народ. Медленно и робко Юлек бродил по тенистым аллеям, чувствуя себя окрыленным и счастливым, очарованным березами и темными дубами на сверкающих серебром лужайках и таинственными тенями.
Совсем рядом — зеленый холм, на котором стоит «Бертрамка». В этой грациозной, воздушной вилле XVII века, принадлежавшей композитору Душеку и его жене — оперной певице Жозефине, останавливался и творил Вольфганг Амадей Моцарт во время частых посещений Праги, где он находил прибежище. Этот поэтический уголок Смихова был пропитан моцартовскими творениями, солнечной озаренностью, светлой романтикой его волшебной музыки. От отца Юлек узнал, что после триумфального успеха оперы «Свадьба Фигаро» в театре Тыла, которой Моцарт лично дирижировал, он посвятил пражанам два других произведения — оперу «Дон Жуан» и Симфонию ре-минор.
Его музыка оживала здесь в исполнении другого гения — Петра Ильича Чайковского, игравшего на старинном инструменте, помнившем прикосновения рук Моцарта. В книге посетителей виллы Юлек прочитал собственноручную, восторженную запись П.И. Чайковского.
Однажды отец повел Юлека в собор святого Микулаша на Малой Стране и рассказал, что, когда в Вене умер Моцарт, тысячи пражан собрались здесь, на Малостранской площади, а под гулкими сводами этого собора заплаканная Жозефина самозабвенно пела моцартовский «Реквием».
И в доме Фучиков часто звучала музыка. Чешские и словацкие народные песни, произведения Сметаны и Дворжака, арии из опер и оперетт. Юла слушал их с малолетства, и поэтому воспоминания о доме у него всегда были связаны с музыкой и песней. В этом была заслуга не только отца. Дядя Юлиус, брат отца, был известным композитором и армейским капельмейстером, выступал с военным оркестром в Австрии, Германии, Швейцарии, Италии, Франции.
Юлек мог напевать или насвистывать целые арии из опер Сметаны. Но самым любимым был и навсегда остался Бетховен. Юлек помнил наизусть его симфонии: Героическую, Пятую, Девятую и сонаты: Аппассионату и Патетическую. О Седьмой симфонии Бетховена он позднее говорил, что слышит в ней голос миллионов рабочих. Он ощущал в этой музыке народную стихию и торжество справедливости, она проникала в его душу. «В музыке — жизнь чехов», — любил повторять дядя Юлиус крылатые слова Сметаны, рассказывая с гордостью о чешских музыкантах и композиторах. Юлек особенно любил слушать об Эдуарде Направнике, который в двадцать три года приехал в Россию, и она стала для него, как и многих его соотечественников, второй родиной. Более пятидесяти лет он работал в петербургском Мариинском театре и создал лучший в мире оркестр с особым, как говорил дядя, «бархатным звучанием».
Уже с ранних лет эта «неведомая» страна интересовала Юлиуса. Иногда ему даже хотелось отправиться туда.
— Дядя, расскажи мне об этой стране! — говорил Юлек.
— Мне не довелось там быть, — отвечал дядя. — Но говорят, что Россия огромна, как мир, до Владивостока надо ехать поездом целый месяц. Ручьи в России такие, как у нас реки, а реки — как моря, другого берега не видно, леса дремучее наших. А сколько там зверья и рыб! Осетр для русских все равно что для нас вьюнок, а куриные яйца там равны нашим индюшачьим…
Ранней весной Юлек любил бегать со своими сверстниками на Влтаву. Отсюда город представлялся как чудесное живое существо с позвоночником — рекой, сердцем — Староместской площадью и головой —
