нашел места для их изображения. А где Иисус и Мария? Их невозможно найти во всей работе. Около 5 процентов этих знаменитых фресок представляют собой языческий символизм, а остальное – около 95 процентов – это все еврейские темы, герои и героини»107.
А вот мнение Надин Сотель:
«Можно подумать, что Микеланджело хотел бросить вызов одновременно и священным текстам, и капризному инфантилизму наследника трона Святого Петра: пророки, как и сивиллы108, будут у него выглядеть совсем не так, как их описывают античные мифы или Библия»109.
Фига от Микеланджело
Используя игру света и тени, Микеланджело создавал эффект рельефа, то есть он писал фигуры на плоскости так, словно они были высечены из камня.
Он изобразил самые славные эпозоды из истории еврейского народа: Давид и Голиаф у него восславляют победу над филистимлянами; Юдифь и Олоферн рассказывают о смерти полководца, стоявшего во главе вторгшейся в Иудею армии царя Навуходоносора; Есфирь и Аман рассказывают о том, как царица, жена персидского царя Ксеркса I, погубила приближенного к царю сановника Амана за то, что тот хотел уничтожить еврейский народ; Бронзовый змей стал аллегорией освобождения евреев.
Тут же он изобразил пророка Иеремию. Это скорбный старец, сидящий, скрестив ноги. Правой рукой он опирается на колено. Он ушел в себя, погрузившись в глубокую думу (возможно, именно это изображение впоследствии вдохновило Родена на его знаменитого «Мыслителя»).
На противоположном конце свода, прямо над входной дверью, Микеланджело нарисовал выразительного старика, завернутого в длинные ткани и привлекающего взгляд яркими цветами своих одежд – красным, золотым и голубым. Это пророк Захария, предсказывавший кару, но также и искупление грехов. Он поглощен чтением толстой книги, такой же белой, как и свет, падающий на его одежды, как и его большая борода. Старец словно разыскивает в книге что-то, чего найти не может – ведь в ней ничего не написано!
Дерзкий художник поместил пророка на важнейшем месте, где Юлий II хотел видеть Иисуса. «Как мог Микеланджело думать, – задаются вопросом Бенджамин Блеч и Рой Долинер, – что сможет избежать гнева папы, открыто не выполнив его пожелания? Замена Иисуса на малого пророка могла стать роковой для любого другого художника, работающего на заказ, но Микеланджело нашел блестящий способ умаслить своего покровителя. Панель с изображением Захарии – не просто идеализированный портрет библейского персонажа. Микеланджело перенес черты папы Юлия II на изображение древнееврейского пророка. И это не все, Микеланджело изобразил Захарию в мантии королевских цветов – голубого и золотого, – традиционных цветов клана делла Ровере, к которому принадлежали и папа Сикст IV, и его племянник папа Юлий II. Замена образа Иисуса Христа на портрет понтифика? Ничего страшного при эгоизме Юлия. Художник сохранил его образ для всех будущих пап, поместив прямо над входом в прославленный новый храм, и этим увековечил роль его семьи в строительстве»110.
Но и это еще не все. Расположение портрета честолюбивого Юлия II над самым входом было тонким психологическим ходом со стороны Микеланджело – однако этого ему показалось мало, и он придумал еще некую «дань уважения» папе. В кавычках, ибо гениальная выходка художника на деле производит совершенно иное впечатление.
За спиной Юлия-Захарии Микеланджело поместил две маленькие фигурки ангелов. Они у него заглядывают через плечо пророка. Казалось бы, ну и что? Один ангел опирается на своего товарища, но если присмотреться, можно заметить, что невинный златовласый ангелочек показывает чрезвычайно оскорбительный жест за головой папы Юлия II. Это не очень хорошо видно, но он сжал кулачок, просунув большой палец между указательным и средним. По сути, это фига, и этот жест у Микеланджело специально написан нечетко и затенен.
Историки Бенджамин Блеч и Рой Долинер констатируют:
«Мало кто знает, но по сегодняшний день, когда папская процессия проходит через огромный портал, предназначенный для редких посетителей капеллы, понтифик оказывается как раз под портретом своего предшественника, получая фигу от Микеланджело»111.
Миссия невыполнима?
От работы под потолком у Микеланджело часто случались спазмы и судороги, связанные с нарушением обмена кальция, основного «строительного материала» скелета. Он задыхался, его мозг работал слишком быстро.
И все ему приходилось делать самому. Как Флобер, воскликнувший несколько столетий спустя: «Мадам Бовари – это я!» – Микеланджело написал в одном из своих писем: «Сикстинская капелла – это я»112.
Художников, приглашенных из Флоренции, он выгнал без объяснений, уничтожив однажды утром все, что они написали, а после заперся в капелле на ключ. Некоторое время он возвращался домой лишь поздно ночью и тут же баррикадировался. А потом понял, что прятаться больше не нужно: художники, глубоко оскорбленные произошедшим, уехали обратно во Флоренцию.
Джорджо Вазари по этому поводу замечает:
«В начале работ он предложил им написать что-нибудь в качестве образца. Увидев же, как далеки их старания от его желаний, и не получив никакого удовлетворения, как-то утром он решился сбить все ими написанное и, запершись в капелле, перестал их впускать туда и принимать у себя дома. А так как шутки эти, по их мнению, продолжались слишком долго, они смирились и с позором воротились во Флоренцию. Так Микеланджело порешил выполнить всю работу один»113.
Но возможно ли было справиться с таким заданием в одиночку? Доказывая, что это ему по силам, Микеланджело довел себя до состояния упадка духа. Он стал думать, что целит слишком высоко, что недостоин таких божественных замыслов, что это все «отсутствие чувства меры». Наказанием себе за это он считал поведение папы, который «забыл» заплатить ему за выполненную работу.
«Я нахожусь в полном упадке сил, – написал он отцу 27 января 1509 года, – вот уже год, как я не получаю ни дуката от папы, но я у него ничего и не прошу, так как мое произведение не продвигается настолько быстро, чтобы требовать вознаграждения»114.
Он без остановки укладывал штукатурку и смешивал краски. Ему поставили верстак прямо на ледяные плиты капеллы, дверь которой всегда была заперта на два оборота, а ключи имелись только у папы и его посланцев.
Работа продвигалась следующим образом. Микеланджело и подмастерье, занимающийся подготовкой гипса, залезали по лестнице на платформы, которые вели на «летучую арку», находившуюся двадцатью метрами выше. Мальчик помогал ему класть шпаклевку, затем они растягивали «картон» на потолке. Затем шилом и углем Микеланджело копировал контуры, как одиннадцатью годами раньше, когда со своим учителем Гирландайо он работал над фресками церкви Санта-Мария Новелла.
Как Микеланджело потом не раз признавался в письмах, у него постоянно кружилась голова.
Надин Сотель пишет:
«Он чувствовал себя словно в пустоте и с трудом мог распрямиться. Собрав всю свою энергию, Микеланджело вставал и хватал кисть, которую ему протягивал мальчишка-подмастерье. Он начинал писать, запрокинув голову, и краска стекала ему на лицо и на бороду, едва не касавшуюся свода, гипс сыпался в глаза. Он спускался с лесов лишь по ночам, совершенно изнуренный, а рано утром вскакивал, при тусклом свете свечи поспешно натягивал льняную рубаху и снова поднимался на свой ледяной мост»115.
Спустя несколько недель после начала работы Микеланджело вдруг обнаружил плесень, проступившую в самом центре росписи. Это была катастрофа: все персонажи, уже жившие на фреске, вдруг стали исчезать, мерзкая зеленоватая пена уничтожала яркие краски.
Марсель Брион в своей книге о Микеланджело очень верно подмечает:
«В искусстве фрески есть нечто, сближающее этот жанр живописи с ваянием, где каждый штрих является окончательным. Обе эти техники не допускают ошибок. Когда скульптор моделирует в глине или воске, живописец пишет маслом, можно сколь угодно что-то добавлять, убирать, исправлять изъяны, если нужно, ретушировать, даже когда произведение уже закончено. Но как только резец отделил сколок мрамора или после того как мазок краски лег на свежий раствор и смешался с ним, любое исправление становится невозможным <…> Обязательными условиями успеха являются способность принять
