рождением душа видит нечто вроде кинофильма о своей будущей жизни, не во всех подробностях, а в общих чертах, которые определяются ее судьбой. В них ничего нельзя изменить, но в зависимости от того, как душа на них отреагирует, будут планироваться ее следующие жизни. Именно поэтому, хотя мы и не можем изменить свою судьбу в этой жизни, наше будущее полностью в наших руках.
Теперь нам известны факты, и мы можем догадаться, какого рода судьба ждет эту девушку. Она в долгу перед мужчиной и женщиной, причиненные ею страдания рикошетом отозвались на ней. Нет необходимости в специальном аде, каждая душа создает свой собственный.
— Но она не чувствует страданий, — сказал я. — Она всего лишь находится в пассивном состоянии. Единственный, кто страдает — это ее мать.
— Да, — ответил Тавернер, — в этом и есть суть всего дела. Когда она мельком увидела, что ее ждет, она восстала против своей судьбы и попыталась отречься от своего долга, ее душа отказалась принять столь тяжкое бремя. Именно эта моментальная вспышка знания придала взгляду ребенка то странное недетское выражение, которое так поразило ее мать.
— Всегда ли люди получают такое предзнание? — спросил я.
— У всех есть такие проблески, но память их обычно бездействует. Однако у некоторых людей появляются смутные предчувствия, а оккультное обучение ведет к восстановлению утраченной памяти вместе со всем остальным, что принадлежит прежним жизням.
— Определив причину болезни мисс Кейли, что вы сможете сделать для ее лечения?
— Очень мало, — ответил Тавернер. — Я могу только ждать и наблюдать ее. Когда наступит время восстановления баланса, на сцене появятся другие участники старой трагедии и подсознательно потребуют от нее оплаты долга. Ей представится возможность вернуть долг и продолжать свой путь независимо от судьбы. Если же она окажется не способной выполнить это, она будет изъята из этой жизни и быстро вытолкнута в нее опять для следующей попытки, но я думаю (раз уж она попала ко мне), ее душе будет дан еще один шанс войти в свое тело. Посмотрим.
После того, как Мона Кейли была помещена в лечебницу Хиндхеда, я часто наблюдал за ней. Несмотря на то, что ее лицо, полностью лишенное выражения, напоминало скорее маску, в нем чувствовался характер. Тонкие точеные черты, твердый рот и прекрасные глаза вполне подходили для обиталища незаурядной души — только душа отсутствовала.
Тавернер рассчитывал, что другие участники драмы очень скоро появятся на сцене, привлеченные к девушке теми странными потоками, которые всегда существуют под поверхностью жизни. Всякий раз, когда в лечебницу прибывал новый пациент, я пристально наблюдал за Моной Кейли, стремясь выяснить, не является ли вновь поступивший тем, кто потребует от нее выплаты древнего долга, так связавшего ее.
Весна сменилась летом, но ничего не случилось. Мое внимание было привлечено другими больными и я почти забыл о девушке и ее проблемах, когда Тавернер напомнил мне о ней.
— Настало время начать наблюдать за мисс Кейли, — сказал он. — Я изучал ее гороскоп, в конце месяца произойдет сближение планет, чем будет обеспечена возможность для изменения ее судьбы, если мы сможем заставить ее участвовать в этом.
— А что, она может отказаться?
— Тогда она долго не протянет, ведь цель этого ее воплощения не будет достигнута.
— А если она согласится?
— Она будет страдать, но станет свободна и опять быстро поднимется к высотам, которых достигла в прежней жизни.
— Но маловероятно, чтобы она принадлежала к королевскому дому в этой жизни, — сказал я.
— Она была больше чем королева, она была Посвященной, — ответил Тавернер, и по тому, как он произнес это слово, я понял, что он говорил о королевстве, которое находилось не на этой Земле.
Наш разговор внезапно был прерван криком, донесшимся из одной из комнат верхнего этажа. Это был пронзительный леденящий душу крик, крик, который может издать только душа, заглянувшая в хаос и увидевшая забытый ужас, это был крик ребенка, которому снятся кошмары, но — и это усиливало ужас — кричал мужчина.
Мы стремительно бросились, нам не надо было спрашивать, откуда раздался крик. У нас был лишь один больной, который мог так кричать, — бедняга, страдавший от контузии, которого мы держали на постельном режиме.
Мы нашли его стоящим посреди этажа и сотрясаемым дрожью с головы до пят. Увидев нас, он кинулся вперед и упал на руки Тавернера. Это было трогательным движением перепуганного ребенка, но наблюдать за подобным поведением высокого человека в полосатой пижаме было слишком мучительно.
Успокаивая его так же нежно, как мать успокаивает своего ребенка, Тавернер уложил его в постель и сел рядом, ожидая, пока он окончательно придет в себя.
— Я не думаю, что мы должны и дальше держать его в постели, — сказал мой коллега, когда мы вышли из комнаты. — Бездействие наводит его на грустные размышления, и он снова и снова переживает события в окопах.
Таким образом Хаустон на следующий день, впервые после поступления в лечебницу, появился среди пациентов, и, казалось, эта перемена пошла ему на пользу.
Но длилось это недолго; когда эффект новизны стерся, его приступы возобновились, вновь повергая его в муки, которые он когда-то пережил, и каждый такой приступ завершался паническим ужасом, заставляя его искать защиты у первого попавшегося человека.
Когда шестифутовая дородная фигура неожиданно валится вам на руки, это может испугать любого, поэтому, чтобы не беспокоить других наших пациентов, мы изолировали Хаусона в части парка, предназначавшейся для больных, которых мы не могли держать вместе с остальными. Кроме него, единственным обитателем этого уголка была Мона Кейли, но ее вряд ли можно было принимать в расчет, поскольку пока ее не вели к столу, она неподвижно сидела в шезлонге, который мы специально поставили для нее.
Однажды вечером, прогуливаясь с Тавернером в саду, мы услышали уже знакомый нам пронзительный крик, сопровождавший кошмары несчастного Хаусона. Он выскочил из беседки и нерешительно остановился на лужайке. Единственными людьми в поле его зрения были мы и безучастная Мона Кейли в своем кресле, и расстояние от него до нас и Моны было примерно одинаковым. Во время нервного срыва человек превращается в дикаря или в ребенка, в зависимости от своего темперамента, и Хаусон стал похож на четырехлетнего мальчика. Тавернер бросился через лежащий между ними газон, но когда мужчина опять превращается в ребенка, он обращается к матери, и, не замечая приближающегося Тавернера, Хаусон подбежал к Моне Кейли и спрятал лицо у нее на коленях.
Удар, нанесенный тяжелым мужчиной, неожиданно налетевшим на нее, едва не опрокинул девушку вместе с креслом и заставил вздрогнуть даже ее слабый мозг, вызвав какую-то ответную реакцию. Я готов был бежать, чтобы освободить Мону из затруднительного положения, но Тавернер, схватив меня за руку, остановил.
— Нет, подождите, — сказал он. — Посмотрим, что она будет делать. Это может быть отработкой ее судьбы.
В поведении Хаусона не было ничего агрессивного, так как он был явным ребенком, а не мужчиной. Он всегда напоминал мне мастифа, с которым возятся, как со щенком, и который не может сообразить, что он давно огромный пес, а не щенок.
В течение нескольких минут, показавшихся нам вечностью, мы наблюдали, как пытается работать слабый мозг девушки, а потом увидели, как рука, белая и прекрасно вылепленная, но безвольная, как могут быть безвольны только руки людей, страдающих умственной неполноценностью, легла на медленно вздымающееся и опускающееся плечо мужчины. Это было первое осмысленное действие, которое Мона Кейли совершила в своей жизни.
Мне показалось, что Тавернер от восторга сейчас пустится в пляс по всей лужайке.
— Смотрите! — воскликнул он. — Следите, как ее мозг пытается работать.
Я стал следить. Больше всего это напоминало заржавевший механизм, который с трудом стараются провернуть вручную. Гладкий лоб девушки морщился от усилий, когда мысли пытались пробраться по неоткрывшимся каналам. Я не знаю, как пробудился неясный материнский инстинкт, но она явно взяла под свою защиту огромное дитя, сидящее у ее ног.
