После обеда мы возвратились в приемную комнату, где Тавернер, угощая сигарами, играл роль гостеприимного хозяина, — занятие, в котором он достиг совершенства, поскольку был одним из самых интересных собеседников, которых я когда-либо встречал.
Вскоре наш разговор перешел на Италию в эпоху Ренессанса и великие дни Флоренции и Медичи, а потом Тавернер начал рассказывать историю о неком Пьерро делла Коста, который в те далекие дни изучал оккультные ремесла и варил приворотное зелье для дам флорентийского двора. Он рассказывал историю очень живо, приводя множество подробностей, и я был очень удивлен, заметив, что внимание юноши отвлеклось от рассказа и что он явно углубился в свои собственные мысли, не замечая окружающего. Затем я понял, что он незаметно перешел в то состояние транса, с которым я уже был знаком по опыту со своим коллегой.
Тем не менее Тавернер продолжал рассказывать юноше, бывшему без сознания, историю о старом флорентийце: как он стал хранителем архива, как ему предложили взятку, как он преступил клятву, чтобы купить расположение женщины, которую он любил. Затем, подойдя к концу рассказа, Тавернер изменил тембр голоса и обратился к находящемуся без сознания юноше:
— Пьерро делла Коста, — сказал он, — зачем ты это сделал?
— Меня соблазнили, — послышался ответ, но не тем голосом, которым юноша говорил с нами. Это был голос мужчины, спокойный, глубокий, с чувством собственного достоинства, но дрожащий от волнения.
— Ты сожалеешь об этом? — спросил Тавернер.
— Да, — ответил голос, который не был голосом юноши. — Я просил Великих, чтобы они разрешили мне вернуть то, что я украл.
— Твоя просьба услышана, — сказал Тавернер. — Делай то, что ты должен сделать, и благословение Великих будет с тобой.
Юноша медленно выпрямился и сел, но уже при беглом взгляде было видно, что это был не тот человек, который стоит перед нами: через голубые глаза мальчика смотрел мужчина, зрелый, с твердым характером, исполненный решимости.
— Я иду, — сказал он, — исправить то, что я сделал. Помогите мне.
Втроем, он, Тавернер и я, мы направились к гаражу и вывели машину. — По какой дороге вы хотите ехать? — спросил мой коллега. Юноша указал на юго-запад и Тавернер свернул в направлении Марбл Арк. Направляемые человеком, который не был Робсоном, мы добрались до южной части Парк Лейн и наконец выехали к сплетению улиц позади Виктория Стейшен, затем повернули на восток. Остановились мы за Тейт Гэлэри, здесь юноша вышел.
— Дальше, — сказал он, — я пойду один. — И исчез в боковой улочке.
Хотя мы ждали уже полчаса, Тавернер не выключал двигатель.
— Возможно, придется быстро уезжать отсюда, — сказал он. Наконец, когда я уже начал беспокоиться, не придется ли нам провести ночь на открытом воздухе, мы услышали топот бегущего человека и в машину запрыгнул Робсон. Предосторожность Тавернера, не выключавшего двигатель, оправдалась, что подтвердил звук других шагов, следовавших за Робсоном по пятам.
— Роудз, — прокричал Тавернер, — побыстрее повесьте сзади плед. — Я сделал то, что он сказал, тем самым закрыв номерную табличку, и, когда первый из наших преследователей появился из-за угла, большой автомобиль набрал полную скорость. Путь был свободен.
Вплоть до Хиндхеда никто из нас не проронил ни слова.
В спальный корпус мы вошли так тихо, как только могли, и когда Тавернер включил свет в приемной, я увидел, что Робсон несет том весьма необычного вида, завернутый в пергамент. Не задерживаясь в приемной, Тавернер повел нас через спальный корпус к двери, которая, насколько я знал, вела в подвал.
— Идемте с нами, Роудз, — сказал Тавернер, — вы были свидетелем начала этой истории и вы увидите ее конец. Вы рисковали вместе с нами и, хотя вы не один из Нас, я знаю, что могу положиться на ваше благоразумие.
Мы спустились вниз по винтовой лестнице и направились по мощеному плитами коридору. Тавернер отпер дверь и пригласил нас в винный подвал. Мы прошли через него, и он отпер следующую дверь. Тусклый огонек едва рассеивал темноту вокруг нас, тревожно колеблясь на сквозняке. Тавернер включил свет, и к своему большому удивлению я обнаружил, что мы находимся в часовне. С трех сторон в стены были встроены высокие резные скамьи, а на четвертой находился алтарь. Мигающий свет, который я увидел в темноте, шел от плавающего фитиля светильника, подвешенного над нашими головами и служащего центром Великого Символа.
Тавернер зажег ладан в бронзовом кадиле и помахал им. Он вручил Робсону черное одеяние инквизитора, сам одел точно такое же, затем обе фигуры в сутанах, покрытые капюшонами, опустились на колени в пустой часовне лицом друг к другу. Тавернер начал читать что-то похожее на молитву. Я не могу судить о ее содержании, так как не знаю разговорной латыни. Затем последовала литания вопросов и ответов. Робсон, лондонский клерк, отвечал глубоким звучным голосом человека, привыкшего читать нараспев в огромных помещениях. Потом он поднялся на ноги, величественным шагом профессионала двинулся к алтарю и возложил на него потрепанный, покрытый плесенью манускрипт, который держал в руках. Он встал на колени, и какую формулу отпущения грехов произнесла нависшая над ним темная фигура, я не могу сказать, но он поднялся на ноги с видом человека, у которого с плеч свалилась непосильная ноша.
Затем Тавернер в первый раз заговорил на своем родном языке.
— Всегда в трудные и опасные минуты, — его низкий голос эхом отдавался в комнате, — делай этот Знак.
И я понял, что не оправдавший доверия человек искупил свою вину и возвращен в свое старое Братство.
Мы вернулись в мир, который был наверху, и человек, не бывший Робсоном, попрощался с нами. — Я должен идти, — сказал он.
— Вам, действительно, надо идти, — сказал Тавернер. — Вам лучше быть за пределами Англии, пока эта история не закончится. Роудз, не отвезете ли вы его в Саутгемптон? Я должен заняться другой работой.
Пока мы спускались по длинному склону, ведущему в Липхук, я изучал человека, который сидел рядом со мной. С помощью какой-то странной алхимии Тавернер разбудил давно умершую душу Пьерро делла Коста и наложил ее на современную личность Питера Робсона. Он излучал энергию, как лампа излучает свет, казалось, даже изменились черты его лица. Глубокие складки в углах рта придали твердость его подбородку, который до этого казался неопределенным, светлые голубые глаза, теперь запавшие, приобрели стальной блеск и стали твердыми, как у фехтовальщика.
Был уже седьмой час утра, когда мы по плавучему мосту въехали в Саутгемптон. Город был на ногах, так как портовые города никогда не спят, и мы расспросили дорогу до малоизвестной гостиницы, где Тавернер рекомендовал нам позавтракать. Это оказалась скромная таверна недалеко от въезда в порт. Когда мы вошли, подручный как раз раздвигал яркие занавески.
Известно, что незнакомцев не очень охотно принимают в маленьких тавернах, и никто не предлагал нам взять у нас заказ. Пока мы стояли в нерешительности, по деревянным ступенькам прогремели тяжелые шаги, и крепко сложенный человек с четырьмя золотыми галунами, обозначающими звание капитана, спустился в зал. Входя, он бросил взгляд в нашу сторону, ведь мы действительно были здесь достаточно неуместны, чтобы нас сразу заметить.
Его глаза привлекли мое внимание. У него был острый наблюдательный взгляд, столь характерный для моряка, но кроме этого он производил странное впечатление, как будто, глядя на вас, он старается не показать, что он вас видит, — его глаза фокусировались примерно на ярд за вашей спиной. Я часто наблюдал такой взгляд у Тавернера, когда тот хотел рассмотреть цвета ауры, этой удивительной эманации, которая для тех, кто умеет ее видеть, исходит из каждого живого предмета и служит верным показанием его внутреннего состояния.
Когда вошедший увидел моего спутника, его серые глаза заглянули в голубые, они передали друг другу едва уловимый знак, и моряк присоединился к нам.
