Было время, когда меня считали жрицей Зла. Один мудрец сказал, что каждый шаг к высокой морали всегда должен быть прежде всего аморальным. Как бы там ни было, эти времена давно ушли в прошлое, и все преступления Мартабана в глазах нынешнего Клэпхэма не несут в себе никакого порока. Я полагаю, что со временем меня станут отождествлять с тем принципом, который я воплощала своим примером и которому поклонялась как богине, ибо кто я такая, чтобы избежать общего удела Носителей Света? Во всяком случае мир, в котором я ныне живу, так же свободен от нервных недугов, как мир, в котором я некогда трудилась, был в своих цивилизованных уголках свободен от тифа, чумы и холеры. Улучшение гигиены разума привело к улучшению гигиены физической, избавляя человека от недугов, вызванных нечистотой. Даже в мое время стала общепризнанной та истина, что живя в антисанитарных условиях, человек не может быть здоровым сам и не имеет никакой надежды вырастить здоровых детей. Но в гораздо меньшей степени мы осознавали, в каких антисанитарных условиях протекала эмоциональная жизнь огромного большинства людей. Читать о них сегодня — это все равно, что читать об условиях жизни рабочего класса в Голодные Сороковые. Мы диву даемся, как это можно было выдержать. Но человеку свойственно принимать за неизбежность все, с чем он свыкается, и ему даже в голову не приходит, что причиной этому может быть невежество или скверное отношение к людям.
Я родилась в эпоху безраздельного властвования репрессивной морали, В те времена женщины разделялись на два класса: защищенных и оберегаемых, страдавших от приступов меланхолии, и незащищенных, необерегаемых, страдавших от очень многих вещей, о части которых невозможно упоминать в печати. Я родилась в защищенном классе, но нищета отбросила меня на нижнюю ступень, и мне довелось немало выстрадать. Таков был первый этап моего ученичества.
Мой отец, как указывает на то наша фамилия Ле Фэй, имел в роду галльские корни, и в жилах его текла бретонская кровь. Моя мать вела свое происхождение от одного из тех странных докельтских родов, которые еще сохранились кое-где по глухим долинам центрального горного массива Среднего Уэльса. Кое- кто утверждает, что эти люди ведут свой род от древних финикийцев, но это неверно. Будучи Атлантами, они гораздо древнее финикийцев, и на эти богатые рудами острова их привела торговля и поиск нового пристанища, когда их собственная родина погибла в катастрофе. Это довольно странный народ, который до сего дня отличается некоей отчужденностью души, ибо они, на мой взгляд, не вполне принадлежат этому миру. Бретонцы — это тоже люди иного мира, и вера Карнака живет в их сердцах в гораздо большей степени, чем можно предположить. От скрещения двух этих родов я и появилась на свет. Они были вполне обыкновенны, пока не произошло их скрещение, давшее мне жизнь. Предполагалось, что я умру в младенчестве. Я была объявлена умершей и много часов лежала бездыханной на коленях матери, ибо ее никак не могли уговорить выпустить меня из рук. А потом, на рассвете, я ожила, но глаза, взглянувшие на мою мать, как она мне рассказала много лет спустя, когда я спросила ее о причинах моей странности, не были глазами ребенка, и безошибочный материнский инстинкт подсказал ей, что перед нею иное существо.
Никогда, даже в те времена, я не была молодой. Мой разум был таким же, как сейчас, разве что в эмоциональном облике ребенка. С таким разумом я не могла вести себя по-детски в кругу детей, а взрослые в ту эпоху были просто чужой, враждебной расой. Более того, мы были обедневшими людьми благородного происхождения и с самой худшей стороны испытали на себе действие тогдашней классовой системы. Так что, хотя я и была общительным ребенком, любящим играть с друзьями, я оказалась в вынужденной изоляции и была обречена на одиночество. Это, на мой взгляд, и оказалось предпосылкой того, что последовало в будущем, ибо только обратившись внутрь себя, мы можем отыскать Сокровенную Тропу. И тем, чьим уделом становится этот путь, не дозволено обращаться вовне, чтобы отыскать свое место в жизни. Точно так же с самого младенчества искалечивают ножки китайским детям. Это очень болезненный процесс, но в результате вырастает личность, вполне способная служить цели, которая ей предназначена, ибо она свободна от всяких привязанностей и привычна к одиночеству. Таков, я полагаю, закон Высшего Пути, ибо много раз я видела его действие. Для тех, кто привык находить счастье в своих земных привязанностях и не представляет себе иного пути, это может показаться довольно печальным уделом. Но стоит принять как неизбежное эту отрешенность, и жизнь открывается самым чудесным образом. Надо лишь проявлять осторожность и избегать всяческих уз, ибо их неизбежно придется разрывать. Однако, как это ни парадоксально звучит, именно здесь приобретается чрезвычайно богатый опыт, ибо можно наслаждаться чем угодно, пока не попадаешь в зависимость от этого наслаждения. Давно сказано, что не владея ничем, посвященный может пользоваться всем.
Уилфрид Максвелл поведал историю моего начала и то, как я отыскала Сокровенный Путь, так что мне нет нужды рассказывать об этом здесь [См. книгу «Жрица моря»]. Он рассказал и об эксперименте, который мы проводили вместе. Но он не рассказал, ибо не мог этого знать, о том, как этот эксперимент подействовал на меня. Вот об этом я и расскажу, как смогу коротко, ибо это лишь прелюдия к тому, что последует.
Я прошла уже какую-то часть Сокровенного Пути и развила свои сенситивные способности до состояния известной надежности, насколько это вообще возможно для сенситивности. Я могла полагаться на нее в делах, в которых не была лично заинтересована. Я была также хорошо знакома с теорией и философией Тайного Учения, как оно дошло до нас в традиции. Однако между сенситивом и адептом существует значительное различие. Ибо экстрасенс — это всего лишь экстрасенс и ничего более. Тогда как адепт, оправдывающий свое имя, должен быть не только экстрасенсом, но и магом — то есть он должен управлять духовными способностями как объективно, так и субъективно. Когда я встретила Уилфрида Максвелла, я была тем, кого называют Младшим Адептом, и еще не достигла этого уровня.
Я воспользовалась верой Уилфрида в меня, чтобы укрепить свою веру в собственные магические способности. Ибо только веря в них, можно их использовать. Если в них не веришь, то и пользоваться ими невозможно, а такой скептически настроенный, рациональный человек, как я, не слишком легко принимает что-либо на веру, пока хорошенько все не проверит и не убедится, что оно действует. И как ни парадоксально это звучит, эти способности не действуют, если в них не верить, ибо человек постоянно подпитывается от своего недоверия негативным самовнушением и тем самым разрушает астральные формы, едва успев их создать. Но когда я с помощью внушения заставила Уилфрида, в котором жила эта вера, увидеть астральную форму, то его вера прочно удерживала ее перед моим взором. Это очень тонкий, но полезный нюанс в практической работе, и я предлагаю им воспользоваться всем, кто способен его оценить по достоинству. Не так уж много на свете тех, кто разбирается в подобных вещах, либо кто, будучи знатоком, может об этом рассказать.
Я заставила Уилфрида видеть меня такой, как я хотела, и посредством этого создала свою магическую сущность. Магическая сущность — это довольно странная вещь. Она больше напоминает духа- покровителя, чем что-либо иное, и человек переводит свое сознание в нее так же, как в астрал, пока в конце концов не отождествляет себя с нею и не становится тем, что сам же и создал.
Затем, исчерпав Уилфрида до дна, я покинула его, но лишь после того, как помогла ему установить контакт с космическими силами.
Я помню, как приехала в Лондон в час пик. Я въехала в город по незнакомому маршруту и заблудилась в лабиринте огромных кварталов Сэррей-сайд, где все улицы на одно лицо, но постоянно смещаются наискось, повторяя изгибы реки, так что вскоре теряешь всякое представление о направлении. Единственным ориентиром была для меня высокая труба завода Доултон, которая, как я знала, должна была вывести меня к нужному мосту. Но улицы, сплетаясь друг с другом, никак не вели меня куда нужно, ибо этот уголок мира, отсеченный железной дорогой, полон бесчисленных тупиков. Внезапно передо мной открылся конец улицы, выходящей на свинцовую гладь реки. Решив, что это должна быть набережная Альберта, и, стало быть, знакомый мне район, я ринулась туда, но вместо этого оказалась в самом странном и забытом Богом и людьми районе на свете, а за рекой теснились вздыбленные в небо убогие кварталы Пимлико.
Это были не трущобы, — наоборот, весьма респектабельный район. Перед каждым домом был свой небольшой садик, и во всех без исключения жилищах красовались на окнах кружевные занавеси. На многих воротах виднелись бронзовые таблички, возвещавшие, что здесь живут трубочисты, акушерки, гробовщики и тому подобная публика. Вдобавок оказалось, что это очередной тупик, и мне пришлось развернуть машину на прогнивших досках полуразрушенной верфи и ехать по своим следам до первого поворота направо. Там на углу стояла маленькая убогая церквушка, черная, словно лондонская кошка, вобравшая в себя всю городскую сажу. Ее верхние окна были защищены от камней густой проволочной сеткой. Вход преграждала
