Но прошло еще немало времени, прежде чем у него выдалась свободная минута. Он даже был настолько занят, что на время был вынужден отказаться от прогулок по набережной. Однако его видение по-прежнему служило ему верой и правдой, уводя в сон каждую ночь. Теперь ему даже не надо было вызывать ее зримый образ, ибо стоило ему коснуться головой подушки, как она являлась к нему сама.
Состоялось заседание правления госпиталя, в состав которого входил и он, и проходило оно отнюдь не мирно. В весьма влиятельные инстанции поступила жалоба на его грубые манеры и методы обращения с пациентами. Жалобе дали ход — правда, с предельно возможным тактом, но все же дали, — и так же, как в момент, когда врач его жены попросил избавить ее от его нежелательного присутствия, он и сейчас был поражен, смущен и унижен, узнав, что действует людям на нервы и вообще вызывает к себе всеобщую неприязнь. Правление, которому и без того была крайне неприятна процедура навешивания жестянок на хвост этого выдающегося кота, с изумлением услышало его униженные просьбы указать, в чем он был неправ. Это до такой степени сбило их с толку, что все закончилось заверениями, что он не сделал ничего плохого. Все наперебой бросились его утешать и успокаивать и лишь немо уставились друг на друга, когда он внезапно их покинул.
Стоял довольно густой туман, когда он в сумерках вышел в госпитальный двор, но это не заставило его отказаться от намерения идти домой пешком. Ничто, как он чувствовал, не могло так его утешить и успокоить, как воображаемое присутствие прекрасной дамы. Когда человек четверть века отдает себя делу без остатка, а потом вдруг слышит, что это не так уж и хорошо, ему начинает казаться, что рушится весь мир.
Что в его поступках могло так раздражать окружающих? Это верно, он никогда не участвовал в общественной жизни госпиталя, но он честно служил делу в меру своих способностей. Он пытался утешить себя воспоминаниями о своих выдающихся успехах, а их было немало — этих безнадежных пациентов, на которых все махнули рукой и которых он спас от медленной смерти. Неужели и это ему не зачтется? По- видимому, нет. Уязвленный, смущенный, с поколебленной до самого основания верой в себя, он шел медленнее обычного и вдруг увидел, как, словно во сне, его обгоняет и уходит вперед женщина в плаще.
Сердце его на мгновение замерло и тут же бешено заколотилось. Вместо обычных двадцати-тридцати ярдов она была всего лишь в десятке футов впереди и даже в густой мгле не могла бы от него убежать. Он бросился следом за ней, приблизившись поближе насколько хватало смелости, и у первой же остановки перед светофором оказался с нею рядом. Тяжелый мех на плечах и широкополая шляпа помешали ему разглядеть ее лицо, но он испытал острое волнение от этой внезапной близости и ощутил, как все тело пробрала сильная дрожь. Он перешел дорогу почти бок о бок с нею, но затем почел за благо немного отстать, чтобы она не почувствовала его присутствия и не сочла его оскорбительным.
Так они и шли друг за другом, минуя сначала отель «Савой», затем Темпл и Вестминстер, и наконец у старого цепного моста она повернула на другой берег.
Он на мгновение заколебался. Даже несмотря на туман, на набережной было достаточно многолюдно, чтобы сделать его присутствие незаметным, но вряд ли можно было пройти за ней по мосту Ламбет так, чтобы не привлечь ее внимания. Тем не менее, он решил рискнуть. Ничто в его поведении не могло бы вызвать ее гнев, даже если бы она обнаружила, что он идет за нею от самого моста Блэкфрайерс. Обувь у него была на резиновом ходу; несмотря на массивное телосложение, он умел двигаться бесшумно и потому решился испытать судьбу.
Чем дальше они оказывались над рекой, тем гуще становилась мгла, и, внезапно усовестившись, он понял, что ведет себя совершенно по-хамски. Стоит этой женщине обнаружить его присутствие, и она наверняка перепугается насмерть. А он тоже хорош, делает как раз то самое, за что его отчитывали в госпитале, да еще по отношению к особе, которую меньше всего на свете хотел бы встревожить.
Но она шла вперед, не оборачиваясь, и середина реки была уже пройдена. Спустя несколько минут он услышал, как чуть изменился звук ее шагов, — значит, она сошла с гулкого настила моста и ступила на набережную Сэррей-сайд. Он понял, как близко подошел к ней в тумане, когда почти одновременно почувствовал тротуар под собственными подошвами. Здесь мгла была гуще, намного гуще, и ему пришлось идти за ней почти вплотную, но на улице было довольно много народу, и его присутствие оставалось незамеченным. Во всяком случае, она ни разу не оглянулась.
Она перешла улицу. Он было чуть поотстал из соображений осторожности, но потом, испугавшись на мгновение, что потеряет ее, снова пошел за ней по пятам — ближе, чем осмеливался идти прежде. И тут, к его полному смятению, она остановилась так резко, что он чудом не наступил ей на пятки. Он увидел, что она собирается войти в церковь. С минуту она помешкала, нащупывая в темноте дверную ручку, затем дверь отворилась. Едва отдавая себе отчет, что делает, он ухватился за удобный случай. Если она пришла на богослужение, то почему бы ему не сделать то же самое? Он придержал рукой дверь, когда она обернулась, чтобы ее закрыть, и вошел внутрь, захлопнув дверь за собой и оказавшись в кромешной тьме и тишине. Церковь, если только это была церковь, была пуста!
Он замер, словно громом пораженный, мгновенно осознав весь ужас своего положения. Он прекрасно понимал, как будет истолковано его поведение женщиной, которую он так долго преследовал. Тщетно перебирая в уме заверения в своих добрых намерениях, поскольку его действия наверняка перепугали женщину насмерть, он столь же напрасно пытался придумать хоть какое-то оправдание, ибо если она с полным правом сдаст его в руки полиции, то он окажется в отчаянной ситуации, а его репутация будет безнадежно погублена. Грозным призраком перед ним замаячил крах профессиональной карьеры. От всего этого по спине у него пополз холодок. Попятившись, он стал на ощупь отыскивать входную дверь, но его рука лишь блуждала по деревянным панелям. Резко обернувшись и невольно сжав кулаки, он стал ожидать дальнейшего развития событий. И тут, решительно пресекая всякие сомнения, в лицо ему ударил луч электрического фонаря.
— Что вам нужно? — спросил спокойный ровный голос.
— Я, э-э, я думал, что это церковь, и зашел сюда на богослужение, — промямлил он.
— Церкви здесь больше нет, это частный дом, — произнес спокойный голос. — Если вы хотите выйти, то дверь у вас за спиной.
Он повернулся, а она высветила лучом фонаря ручку замка. Он с радостью схватился за нее, и дверь распахнулась настежь. И тогда, уже на самом пороге избавления, он снова обернулся и помедлил, не в силах устоять перед ее притягательной силой. Но луч фонаря уперся ему прямо в лицо и совершенно ослепил. Теперь она его наверняка узнает, а он не увидел ее даже мельком. Он постоял в нерешительности еще минуту, но она не отводила фонаря от его глаз. Понимая, что все козыри у нее в руках, что всякие объяснения и нежелательны, и невозможны, он поспешно нахлобучил шляпу и неуверенно шагнул в туман, который, казалось, стал еще плотнее и превратился в непроницаемый сплошной мрак.
По чистой случайности он услышал, как чуть поодаль высаживает пассажиров такси, и, подбежав, велел шоферу доставить себя как можно скорее домой. В конце концов таксист привез его к дому, хотя кружной путь занял немало времени. Добираясь к родному порогу, доктор Малькольм имел полную возможность осознать, какую беду он мог бы на себя навлечь, продолжая действовать в том же духе. А тут еще полученный в госпитале выговор и понимание того, что он вел себя как последний дурак и скотина, — словом, в собственных глазах он пал ниже некуда. А в его унылой квартире не нашлось ничего, чем он мог бы отвести душу.
Он был крайне необщителен, не имел ни друзей, ни увлечений, ни каких-либо интересов вне работы. Пробившись сквозь созданный им защитный панцирь, любой пустяк отдавался в нем острой болью, ибо смягчить удар ему было нечем. Не было ни друга, с которым можно было бы поделиться, ни ничего такого, чем мог бы отвлечься разум. Более того, этот убийственно серьезный человек со своим железным чувством долга был просто неспособен посмеяться над собственными слабостями. Единственным утешением, которое подарила ему жизнь, была эта его женщина из сновидений — и вот только что она ослепила его лучом фонаря и достаточно прозрачно намекнула, что если он немедля не уберется прочь, она вызовет полицию. Уж ему-то хорошо были известны побудительные мотивы этаких пожилых сластолюбцев, которые гоняются по улицам за порядочными женщинами. Да и ей, вероятно, тоже, если она была женщиной светской, на что указывало ее самообладание в неприятной ситуации. Как же молено было ей объяснить, что он вовсе не такой хам? Да никак. Все, что он мог сделать, — это оставить ее в покое. И вот теперь он должен принести в
