источником его активности. Увядание личности в пожилом возрасте — это симптом: оно служит доказательством неумения прожить жизнь плодотворно. В страхе старости проявляется, зачастую бессознательное, чувство неплодотворности собственной жизни; это реакция нашей совести на причинение вреда нашему Я. Есть культуры, где люди более нуждаются, а, значит, и выше оценивают такие специфические свойства старости, как мудрость и опыт. В таких культурах можно обнаружить установку, столь прекрасно выраженную японским художником Хокусаем:
«С шести лет у меня была привычка изображать все, что я видел. В течение полувека я исполнил очень много картин, однако, все, что я создал до семидесяти лет, недостойно даже упоминания. В семьдесят три года я немного понял реальную природу животных, деревья, птиц, рыб и насекомых. Впоследствии, до восьмидесяти лет мое искусство будет развиваться; к девяноста годам я постигну тайну вещей, к ста годам я уже достигну замечательной поры, а в сто десять, что бы я ни сделал, будь то всего лишь точка или линия, все будет живым.
Писано в возрасте семидесяти пяти лет мною, некогда Хокусаем, а теперь Гакеродзином, стариком, помешавшемся на рисовании».[102]
В страхе неодобрения, хотя и менее драматично, чем в иррациональном страхе смерти и старости, выражается все то же бессознательное чувство вины. Здесь мы также обнаруживаем иррациональную деформацию нормальной установки; желать признания своего окружения — вполне естественно, но современный человек хочет, чтобы его признавали все, и потому боится отступить от культурного образца в мышлении, чувствовании, поведении. Среди прочих, одной из причин такого иррационального страха неодобрения является бессознательное чувство вины. Если человек не может относиться к себе с одобрением, потому что ему не удается жить плодотворно, он вынужден искать одобрения у других людей. Эту жадную потребность в одобрении можно понять до конца, только признав ее моральной проблемой, проявлением глубинного, хотя и бессознательного, чувства вины.
Казалось бы, человек вполне успешно может заглушить в себе голос совести. Но есть одно жизненное состояние, в котором такая попытка не удается: это состояние — сон. Здесь человек избавлен от шума, одуряющего его днем, и открыт только своему внутреннему опыту, сформированному как иррациональными влечениями, так и ценностными суждениями и прозрениями. Сон зачастую оказывается единственным состоянием, в котором человеку не удается заглушить свою совесть; но трагедия в том, что когда мы слышим, что наша совесть говорит нам во сне, мы не в состоянии действовать, а когда мы в состоянии действовать, мы забываем то, что мы узнали во сне.
Иллюстрацией может служить такой сон. Знаменитому писателю предложили поступиться своей честностью в обмен на большую сумму денег и славу; подчас раздумий над тем, принять или нет это предложение, он увидел такой сон: у подножия горы он видит двух весьма преуспевающих людей, презираемых им за соглашательство; они говорят ему, как проехать по узкой дороге на вершину. Он следует их совету, и уже почти у самой вершины горы его машина срывается в пропасть, и он гибнет. Истолковать этот сон нетрудно: пребывая в состоянии сна, писатель знал, что принять предложение для него равнозначно уничтожению, разумеется, не физической его смерти, как она символически была представлена в сновидении, а уничтожению его честности и плодотворности как писателя.
Я представил авторитарную и гуманистическую совесть по-отдельности с тем, чтобы продемонстрировать их характерные свойства; но в реальности они, конечно, во всяком человеке не разделимы и не взаимоисключаемы. Напротив, реально каждый человек обладает обеими «совестями». Проблема в том, чтобы распознать силу каждой из них и их взаимоотношение. Часто чувства вины сознанием воспринимаются как проявления авторитарной совести, хотя в динамике они берут начало в гуманистической совести; в этом случае авторитарная совесть является как бы рационализацией гуманистической совести. На уровне сознания человек может считать себя виноватым за то, что авторитеты недовольны им, в то время как бессознательно он чувствует себя виноватым за то, что живет, не оправдывая собственных надежд. Например, человек, который хотел стать музыкантом, стал вместо этого предпринимателем, потому что так хотел его отец. В предпринимательстве он не добился больших успехов, и отец не скрывает своего разочарования по поводу сыновней неудачливости. Сын, чувствуя себя подавленным и неспособным как следует исполнять свои обязанности, в конце концов решается искать помощи у психоаналитика. Во время психоаналитических сеансов он поначалу говорит преимущественно о своих чувствах несостоятельности и подавленности. Вскоре он признает, что эта подавленность вызвана чувством вины за то, что разочаровал отца. Когда аналитик задает вопрос об искренности этого чувства вины, пациент приходит в раздражение. Но через некоторое время ему снится, что он весьма преуспевающий предприниматель, что его хвалит отец, чего никогда не бывало в реальной жизни; и тут вдруг во сне его охватывает паника и желание убить себя, и он просыпается. Его поразил этот сон, он задумался, не заблуждался ли насчет действительного источника своего чувства вины. И пришел к выводу, что сутью его чувства вины была не неспособность жить так, как хотел отец, а, напротив, покорность отцу и неспособность жить так, как хотел он сам. На уровне сознания его чувство вины было вполне искренним, как проявление авторитарной совести; но оно покрывало большую часть чувства вины по отношению к самому себе, которого он совершенно не осознавал. Причины такого подавления увидеть нетрудно: модели нашей культуры поддерживают это подавление; считается оправданным чувствовать себя виноватым за разочарование собственного отца, но неоправданно — чувствовать себя виноватым за небрежение собственным Я. Другой причиной служит страх, что, осознав свою действительную вину, этот человек был бы вынужден освободиться от родительской зависимости и серьезно заняться собственной жизнью вместо того, чтоб метаться между страхом перед разгневанным отцом и попытками угодить ему.
Еще одна форма отношений между авторитарной и гуманистической совестью та, где нормы их идентичны по содержанию, но мотивация их исполнения — различна. Например, заповеди не убивать, не ненавидеть, не завидовать, любить ближнего — это нормы как авторитарной, так и гуманистической этики. Можно сказать, что на начальной стадии эволюции совести авторитет предъявляет требования, которые позднее исполняются не из-за покорности авторитету, а из-за ответственности человека перед самим собой. Джулиан Хаксли отметил, что обретение авторитарной совести было неким этапом на пути человеческой эволюции, необходимым до того, как разумность и свобода развились до такой степени, что сделали возможным обретение гуманистической совести; другие авторы высказывали ту же мысль применительно к развитию ребенка. Хотя Хаксли прав в своем историческом анализе, я не думаю, что с ребенком дело обстоит также, и что в неавторитарном обществе авторитарная совесть должна существовать как предварительное условие формирования гуманистической совести; но только будущее развитие человечества может доказать или опровергнуть правильность данного предположения.
Если совесть опирается на суровый и неприступный иррациональный авторитет, развитие гуманистической совести может оказаться почти полностью подавленным. Тогда человек становится целиком зависим от внешних сил и утрачивает возможность заботиться о собственном существовании и чувствовать ответственность за него. Все, что ему остается, это одобрение или неодобрение этих сил, которые могут быть государством, вождем или не менее всевластным общественным мнением. Даже самое безнравственное, с гуманистической точки зрения, поведение может восприниматься с авторитарной точки зрения как «долг». Чувство «долга», общее обеим, оказывается таким обманчивым фактором, потому что оно может адресоваться как к худшему, так и к лучшему в человеке.
Прекрасной иллюстрацией сложной взаимосвязи авторитарной и гуманистической совести служит «Процесс» Кафки. Герой этой книги К. «в одно прекрасное утро» оказывается арестованным за преступление, о котором он не имеет представления, и ему остается жить всего один год. На протяжении всего романа К. пытается защитить себя перед таинственным судом, чьи законы и процедуры ему неизвестны. Он отчаянно ищет помощи у ненадежных адвокатов, у женщин, связанных с судом, у всех, кого ему удается найти, — но безуспешно. В конце концов, его приговаривают в смерти и исполняют приговор.
Роман написан в фантастической, символической манере; все события конкретны и вроде бы реалистичны, но на самом деле внешние события здесь выступают как символы внутренних переживаний. В этой истории выражено ощущение вины человека, чувствующего себя обвиненным неведомыми авторитетами и виноватым в том, что не угодил им; но эти авторитеты столь недосягаемы, что он не может даже узнать, в чем его обвиняют или как можно себя защитить. Если рассмотреть его в таком ракурсе, роман представляет теологическое видение мира, весьма близкое теологии Кальвина. Человека осуждают
