Ничуть не меняясь в лице, Ройл отдал своим следопытам приказ, свистнули стрелы, и несчастные собаки замерли рядом со своими хозяевами. Над головами лучников раздался условный птичий посвист — к месту их удачной засады вышел основной отряд пограничников, ведомый толстым капитаном.
— Так, сорвите с этого гармового корма тряпье, и переоденьте два десятка своих! — крикнул Конан во всю мощь своих легких, а Ройл вновь инстинктивно втянул голову в плечи — хоть туман, кое-где еще вившийся меж стволами деревьев и поглощал звуки, но в лесу, в опасной близости от логова разбойников, орать все же не следовало.
— Остальных поведешь ты, капитан, — охватите лагерь слева. Я и Ройл пойдем справа, вот только у ручья грязь немного смоем. Ройл, пойди, объясни, как идти.
Пока старый ветеран объяснял капитану, взобравшись по скользкому оползню, путь к логову шайки, Конан оглядел суровым взором своих телохранителей, намереваясь самым жестоким образом пресечь любые споры на религиозные темы. Это была единственная слабина в его железной гвардии — в остальном сам Великий Охотник не пожалел бы иметь в День Последней Битвы лучшей свиты. Однако, поглядев друг на друга волками, асиры, ваниры и киммерийцы очень быстро забыли о перепалке и вместе двинулись к ручью, имея вид не суровых северных воинов, а болотных орчей. Посмеиваясь, король направился за ними вслед.
«Сущие дети, — размышлял он, приводя в порядок одежду, — нет более стойких и беспощадных бойцов. Несравненные боссонские лучники теряются в бескрайних степях, где нет укрытия, воды и зелени. Стойкие гандерландские копейщики, опора аквилонской пехоты, пригодны и для горной войны, где не обязателен сомкнутый строй и несокрушимость рядов, однако стоит им попасть в джунгли или на борт корабля — подобны стаду баранов. Пуантенские рыцари, немедийские латники и гирканские конники совершенно беспомощны в лесной чаще и бесполезны на крепостных стенах. Хороши и в седле, и в строю, и в засаде горцы Ильбарских Гор и номады с зуагирами с юга моря Вилайет, из них могут выйти и прекрасные мореходы — но это до того тупоголовая публика, что, Кром свидетель, в былые годы мне хотелось поотрывать головы одну за другой и сложить из них горы, когда они пускали на костры сложнейшие осадные машины или растаскивали обозы, а уж дисциплина… только дети севера, если удастся убедить их служить не клану, а государству, да должным образом обучить, могут стать совершенными воинами».
В былые времена Тот-Амон и его клика попытались создать в Стигии войска, пригодные для регулярных сражений и в пешем, и конном строю, для партизанской войны, осад и морских баталий. Стигийцам удалось вымуштровать несколько легионов из черных людей крайнего юга и отдельных племен шемитов, но понадобилось слишком много некромантии и всякого рода колдовских штучек. Своих демонических командиров бойцы боялись больше, чем противника, а это уже путь к поражению. Кроме того, магические иерархи черных орденов и муштра напрочь отбили всяческую способность мыслить у отдельных бойцов. А кто, как не Конан, знал, что может сделать умелый одиночка-герой. Всех этих недостатков ваниры, асиры и киммерийцы не имели. Каждый был хорош и сам по себе, и в отряде.
Одно время Конан носился с идеей создания ударных частей Аквилонской армии из своих соплеменников и жителей Нордхейма — под Тарантией был развернут огромный лагерь, но гигантские средства ушли, словно в песок. Король натолкнулся на сильнейшее сопротивление. Верный Троцеро, даже он, не говоря о целой клике родовитых пуатенцев и иных аристократов, традиционно презиравших, и одновременно боявшихся северных варваров, встали на дыбы.
Честь аквилонского рыцарства была задета, и это едва не привело к отдельным восстаниям и даже попыткам обособления некоторых баронских земель от Аквилонской Короны, каковое отложение не преминула радостно поддержать немедийская сторона.
Боссонские и Гандерландские земли — верная опора короля против родовой аристократии — просто бурлили: хайборийские жители гор и лесов, извечные враги северян, впервые приняли сторону нобилей и жителей центральных провинций. Когда общее недовольство разделил и Конн, король отступил.
Кроме того, на пути нововведений встали и клановые препоны — ни клятвенное обещание Конана навсегда отвадить хайборийцев от посягательств на вольные северные земли, ни щедрые дары старейшинам и главам разрозненных кланов не дали желаемого.
Юные воины Севера не спешили мощным потоком влиться в сверкающие ряды армии Золотого Льва Аквилонии. Приходили, прослышав о личной отваге Конана, но приходили поодиночке, втайне от своих вождей из ледяных пустошей, фьордов и северных гор. Наконец, сыграло свою роль и вечное неприятие друг друга нордхеймцами и киммерийцами: сражаться на далеком юге за славного вождя — это еще куда ни шло, и пусть на стяге над головой реет какой-то там Золотой Лев, повыше него есть Вечное Небо и Ледяные Чертоги с их Хозяином, но сражаться бок о бок с коварными соседями, почитающими злых демонов, созданных на погибель всему и вся? Нет.
Так что грандиозная затея провалилась, оставив после себя медленно порастающий травой лагерь, территорию которого потихоньку распахивали мирные поселяне, да личная охрана Конана — несколько десятков отчаянных головорезов, готовых пойти за своим легендарным королем хоть в пасть к Хресвельгу, Гарму, самой Хели или всему сонмищу чудищ северных сказаний.
Череда покушений на августейшую особу с созданием личной охраны прервалась: ни стигийские чернокнижники, ни немедийские шпионы не смогли найти общего языка с хмурыми детьми Крома и Имира. Золото, власть, магия — все эти слова были не то, что безразличны — просто неприемлемы для грубых, бесхитростных «эйнхериев». Кстати, когда Конан узнал, как себя называет его охрана, он поневоле призадумался.
И Нордхейм, и Киммерия, в остальном малосхожие, были объединены неким общим состоянием в восприятии бытия, недоступным просвещенным землям хайборийского мира, вольным и беззаботным степям гирканцев и погрязшей в магии Стигии. Север не жил, переходя от одного события к другому, подобно цивилизованным странам, не дремал в одури, подобно Вендии и загадочному Кхитаю. Север ждал. Он ждал Последней Битвы — дня, когда в пределы окружающей стылой действительности ворвется сам Хозяин Ледяных Чертогов. И хоть сказания о Кроме и Имире отличались друг от друга, но сходились в одном — высшее существо в День Последней Битвы именоваться будет Великим Охотником, Диким Охотником. Он пронесется по небу, топча хримтурсов и троллей, огненных змеев и прочую погань, веками несущую людям плачь и горе. И мир будет разрушен, чтобы быть созданным заново. Что там и как там будет дальше, дети Севера не знали — древние киммерийцы за давностью лет уже забыли эту часть священного предания, юные нордхеймцы — еще не придумали. Да и неважно это было, ибо все герои и воины, погибшие в бесчисленных войнах и сражениях нынешней и прошлых эпох, выйдут из Ледяных Чертогов, сядут на восьминогих крылатых коней и в свите Дикого Охотника пронесутся по гибнущему миру, чтобы погибнуть вместе с ним. Никто не сомневался, что большинство героев Нордхейма и Киммерии будут в этой свите, а имя им будет в День Последней Битвы — «эйнхерии». У каждого на седле — валькирия, на челе — ледяная корона, в руке — меч из холодного пламени.
Сам Конан покинул родной очаг, разоренный наемниками, в том возрасте, когда еще не задумываются над судьбами мира, так что он не успел пропитаться этим духом великого северного ожидания и сопричастности к перипетиям мироздания. Посему относился к мифам своей родины с почтением, но без трепета, слегка даже снисходительно. На своем веку он повидал стольких просвещенных служителей различных богов, властолюбивых жрецов, диких шаманов кровавых культов, воинствующих фанатиков неведомых религий и смиренных отшельников, живущих в мире и со всеми окружающими, и сами с собой, что здоровый цинизм стал его основной верой. И он почти не вспоминал оставшиеся где-то в холодном мареве детства сказания о грядущем разрушении мира. Хотя сам образ Дикого Охотника занимал его воображение какое-то время. Он даже велел оружейникам украсить изображениями Последней Битвы свои черные доспехи, а любимый некогда охотничий домик, место отдохновения Зенобии и Конна от дворцовой суеты, — тот весь был увешан изнутри гобеленами с «эйнхериями», валькириями и побиваемыми демонами. Но — не более того.
Конан спокойно относился к тому, что уже пару-тройку десятилетий стал почти что живой легендой. Правда, в собственном королевстве подобное отношение к владыке быстро сошло на нет, но среди кочевников степей, среди диких горских племен, на палубах пиратских кораблей и в непролазных джунглях, куда и носа не казали хайборийские путешественники, гремело, не умолкая, имя Амры, Конана-киммерийца. Равно как на Севере обитаемых земель имя Конана-варвара. И вот в день, когда был создан отряд личной охраны короля из украшенных шрамами варваров в рогатых шлемах, один вид которых внушил столице трепет, они назвали себя — «эйнхерии».
Конн, волей судеб выросший в Тарантии и воспитанный, как утонченный и просвещенный рыцарь, головорезов отца сторонился, набрав свою личную гвардию из блистательных Черных Драконов — отпрысков мелкопоместного, но славного аквилонского дворянства. Не раз и не два он просил отца, чтобы во время официальных церемоний и пышных празднеств в дверях тронной залы не маячили мрачные рогатые фигуры, пропахшие конским и человеческим потом, запахами кожи и минерального масла.
Конан, ворча, подобно старикам из тарантийских таверен, коротавшим вечера за бутылкой и сетованиями об упадке нравов молодежи, телохранителей своих в пиршественные залы старался не вводить. Однако не мог отказать себе в удовольствии и подшучивал над охраной сына с присущим одному ему диковатым мрачным юмором — то он, как будто, принимал разодетых в пух и прах, по немедийской моде, часовых за вешалки, и вешал на них плащ, то, «случайно» оступившись, заезжал плечом в облаченные черные камзолы спины, после чего бравый гвардеец, кувырнувшись в воздухе, приземлялся аккурат посреди уставленного тортами и фруктами стола, то пришибал телохранителя принца створкой тяжеленной дверью. Словом, повода для выяснений отношений с отпрыском оказывалось предостаточно. Но, как водится, нелады среди хозяев заставляют перелаиваться и псов: по всем столичным кабакам вспыхивали ссоры между телохранителями первых особ, редко кончавшиеся смертоубийством — но уж без порубанной мебели, битых кувшинов и подвернувшихся под горячую руку завсегдатаев не обходилось, ни одного праздника. В кулачных потасовках — «мужицких играх», по мнению родовитых Драконов, — перевес неизменно оказывался на стороне диких северян. В споре клинков явного преимущества у той или другой стороны не наблюдалось. Конан, закатывавший разудалые пиры по поводу мелких своих побед и впадавший в мрачное оцепенение после поражений в уличных сварах, был наслышан, что немалое число дворцовой челяди, от пажей до седых мажордомов, сколотили целое состояние, делая ставки и подбивая охранников на непотребства.
— Это ничем не хуже петушиных боев, сын мой неразумный Конн! — кричал король, отметая очередные обвинения сына в разжигании пустой розни, — или скачек. Кроме того, боец, — если он не на войне, будет шляться по кабакам и расшибать себе кулаки. Если он, конечно, истинный боец.
— Но отец, есть же приличия… при немедийском дворе…
— При немедийском дворе в недавнем прошлом проводили позорные гладиаторские бои, заставляя рабов и пленников, кромсать друг друга мечами, на потеху жирным стариканам и вислогрудым матронам!
— Но какой пример подают наши гвардейцы другим военным, из линейных полков и баронских дружин?
— Отличный пример! Обрати внимание — стоит произойти очередной маленькой сшибке в подворотне — и все фехтовальные залы просто забиты твоими и моими орлами! Если нет вокруг волков, сторожевые псы обрастают жиром, обзаводятся блохами и пролежнями!
Такова частенько была тема вечерних бесед отца и сына. Если Черные Драконы славились далеко за пределами Тарантии, как завзятые песнопевцы, утонченные рифмоплеты и ловеласы, то «эйнхерии» закрепили за собой славу дикарей и суеверов.
Казармы телохранителей-северян действительно сильно смахивали на капище. Раздражая столичные вкусы, словно клочок варварских земель, бельмом на глазу Тарантии зияли вросшие в землю срубы из бревен в полтора обхвата, крытые дерном, шатры, расписанные оскаленными мордами, меж которых, злобно посверкивая глазами, блуждали знаменитые псы Ванахейма, более похожие на демонические порождения северных вьюг, чем на собак. Лая их никто никогда не слышал, но выставлять часовых вокруг жилища «эйнхериев» не было никакой необходимости. Любого стороннего, очутившегося среди шатров и приземистых, словно набычившихся, домин, тут же брали в живое кольцо полтора десятка огромных, снежно- белых чудовищ, которые, грозно урча, неотступно следовали за человеком в охраняемых пределах. Наглядевшись в бездонные красные глазищи псов Ванахейма, где плясали все ледяные гиганты вкупе с иной нечистью, тарантийцы не желали продолжать или возобновлять знакомства, хотя слухи, блуждавшие по тавернам и присутственным местам о десятках растерзанных бродяг и немедийских лазутчиков, были плодом фантазии горожан. Совсем немногим аквилонцам доводилось оказаться, пройдя сквозь строй псов, в казармах «эйнхериев».
Кроме Троцеро и Конна, там не было никого, пришедшего по своей воле. На пленников, заподозренных в попытках нанести вред Аквилонской Короне или самому Золотому Льву, с небольшого холма рыжей глины взирали врытые в землю тотемы с резными физиономиями Ледяных Гигантов, валькирий и иных порождений пустошей к северу от Гандерланда.
По ночам в пустых деревянных глазницах загорались светильни, снаряженные зельем, состав которого хранился едва ли не надежнее, чем карта подземелий королевского дворца, ведущих к сокровищнице. А иноземец, приехавший в поисках тарантийских, неофициальных новостей, побродив немало по притонам вблизи речного порта, мог наткнуться на одноногого нищего по кличке Крюк, который за пару кружек чего-нибудь покрепче пива, мог рассказать историю о том, как за ним в лунную ночь гнался выкопавшийся из рыжего холма истукан, швыряя из глазниц уголья, а из черной пасти изрыгая, храни нас Митра, различные непотребства. Еще пара кружек — и поддерживаемый под локоть пьянчужка мог довести всех любопытствующих по брусчатке Медной Улицы до двух подозрительных углублений в гранитной плите у памятника основателю Тарантии, действительно напоминавших следы здоровенных когтистых лап. И совсем уже узкий круг лицезрел центрального идола на холме «эйнхериев». Гранитный вздыбленный конь нес в небеса Дикого Охотника, в каменных чертах которого без особого труда можно было узнать лицо Конана. Зодчий, чья грубая работа стала центральной святыней горстки северных кондотьеров, остался для потомков безымянным. Под гранитными
