сочувствовал. Так, например, в противоположность стоикам, он ставил свободу философии ниже религии и требовал отказа от исследования ряда важнейших философских вопросов.
Следуя стоическому тезису, Элиан не отделяет бога от природы («О природе животных» VI, 58; IX, 5; X, 48) и признает, что мир сотворен божеством, исполнен божества и потому прекрасен. Судьбами людей управляет промысел богов (ПР II, 31). во благо им манифестируемый на языке пророчеств, знамений и чудес (ПР I, 29; II, 17; III, 45; XII, 57; XIII, 3). Боги воплощают высшую справедливость и потому милостивы к добрым, но преследуют своей карой преступников и нечестивцев (ПР I, 24; III, 43; IV, 28; VI, 9; IX, 8). Наравне с древними греческими божествами Элиан почитает и ввезенных с Востока — Аписа, Исиду, Сераписа, ибо со стоическим космополитизмом не придает значения их иноземному происхождению и готов уважать все формы богопочитания. Не мудрено, что Элиан занимает самую враждебную позицию по отношению к атеизму.
При всем его преклонении перед философией, занятия которой он считал высшим благом для человека (ПР II, 10), и при неизменно положительной оценке различных философских направлений эпикурейство вызывает резко отрицательное отношение Элиана. Вполне понятно, что сомнения эпикурейцев в божественности мира и его создании по предусмотрительному плану божества, а также стремление исследовать тайны происхождения мира могли встретить со стороны Элиана только самый враждебный прием. И в «Пестрых рассказах», и в других сочинениях мы находим резкие нападки на Эпикура и его последователей (ПР II, 31; IV, 13; IX, 12; фрагм. 10, 11, 33, 39, 61, 89).
Сам Элиан считал, что человеку непозволительно доискиваться причин того таинственного и загадочного, что по воле божества заключено в природе, и много раз возвращался к этой проблеме в своей книге «О природе животных». «Пусть Демокрит и другие, — писал он, — исследуют это, думая, что могут объяснить непостижимое и недоступное уму» (VI, 60), или: «Не мое дело исследовать тайны природы» (VIII, 28), «какова причина этого, — читаем мы в другом месте, — я не знаю, не знает и никто другой, если понапрасну не берет на себя такую дерзость» (V, 9, ср. также V, 1 и IX, 35).
Это определило его отношение к задачам философии вообще и к своим собственным в частности. Поэтому Элиан никогда не упоминает о точках зрения представителей различных философских школ на происхождение мира, на природу вещей и богов, ограничивает свои интересы морально-этической стороной того или иного учения и стремится только нравственно воздействовать, а не исследовать. Таким образом, пристрастие Элиана к моральной дидактике получает теоретическое обоснование, и этика оказывается единственной областью философии, в которой личности, с его точки зрения, невозбранно проявлять себя.
Со стоическим учением о богах и природе Элиан своеобразно согласовал стоико-кинические моральные принципы. Поскольку природа исполнена божества, она совершенна, притом в такой мере, что стоит неизмеримо выше человека. Эта мысль воплощается у Элиана в противопоставлении животных и человека. Сравнительно с ним, животные наделены большей добродетелью и вообще неспособны грешить. «Люди… — пишет Элиан в книге „О природе животных“, — всегда сами повинны в постигающих их бедах, потому что либо совершили нечестивые дела, либо осквернили себя богохульными речами, а разве конь может ограбить храм, совершить убийство или произносить кощунственные речи?» (XI, 31). Кроме этого, животные обладают рядом чудесных способностей, которыми люди не наделены. Человеческие пороки, напротив, противоречат общему совершенству природы и усугубляются тем, что для преодоления их люди в отличие от животных располагают разумом. Из этого делается вывод, что чем ближе человек стоит к исполненной совершенства и добродетели природе, тем он сам совершеннее; отход же от естественного образа жизни пагубно отражается на личности. Так очерчиваются сферы, содержащие материал для назидания, — животный мир, давший моральные примеры для сочинения «О природе животных» и частично для «Пестрых рассказов», времена далекого прошлого (по сравнению с настоящим они, согласно Элиану, ближе к идеальному состоянию), послужившие материалом для «Пестрых рассказов», и, наконец, быт тесно связанного с природой естественного человека, отраженный в «Письмах поселян». Во всех этих областях процветают кинико-стоические добродетели: простота и непритязательность, довольство малым, презрение к богатству, излишествам, роскоши, отличиям, гордыне, похоти и т. д. (I, 19; II, 5, 18, 43; III, 14, 22, 28, 34; V, 1, 5; VII, 5, 9, 10; IX, 3, 8, 9; X, 9, 15; XI, 9; XII, 24; XIII, 26; XIV, 32, 44 и др.); подражание этим добродетелям, по мнению Элиана, способно приблизить человека к заключенному в природе совершенству. Подобная система взглядов с ее безоговорочной верой во все сверхъестественное и отказом от исследования типична для религиозно-философского идеализма и регрессивна даже для своего времени. Однако в демократизме и строгости морали Элиана, если отвлечься от породивших ее теоретических посылок, заключалась, несмотря на абстрактность, критика нравов социальных верхов и тем самым известное положительное начало. Стоико-киническое влияние сказывается у Элиана и в частностях: он охотно упоминает стоико-кинические авторитеты и пользуется характерными для философии этих направлений терминами и образами, как например «божественное провидение» или классическими в сочинениях этого рода примерами о влюбленности Ксеркса в платан (II, 14 и IX, 39), клеймении пленных самоссцев изображением совы (II, 9), говорит о пользе дружбы (XII, 25), проповедует равнодушие к несчастиям и смерти (III, 2–5, 37; V, 6; VIII, 14; IX, 6, 7) и т. п.
При рассмотрении политических воззрений Элиана следует иметь в виду, что в его время рискованно было открыто высказывать не только смелые, но даже и не вполне лояльные точки зрения. Поэтому в «Пестрых рассказах» приходится расшифровывать иносказания и основываться больше на умолчаниях, чем на словах.
Характерно, что Элиан нигде прямо не говорит о своем времени и даже не упоминает имен современных ему императоров и видных политических деятелей. Причина этого уясняется, если вспомнить о существовании памфлета «Гиннид», направленного против императора Элагабала, о пессимистической оценке Элианом нравов своего времени (ведь все сетования на человеческие пороки — обвинение современников в первую очередь, ибо в древности люди, согласно теории Элиана, были ближе к совершенству, что и положило основание для дидактики «Пестрых рассказов») и, наконец, о пренебрежении Элиана к придворной карьере. Об этом он даже несколько подчеркнуто говорит в послесловии к книге «О природе животных»: «Я знаю, что люди, которые стремятся к деньгам, жаждут почестей, могущества и славы, будут укорять меня за то, что я посвятил себя таким занятиям (т. е. изучению жизни животных, — С.П.), хотя мог бы важничать, подвизаться при дворе и разбогатеть».
Даже древняя римская история занимает в книге непропорционально мало места, и римско-италийский материал используется в очень ограниченном количестве случаев (II, 38; III, 34; IV, 1; VII, 11, 16, 21; IX. 12, 16; XI, 9; XII, 6, 11, 14, 25, 33, 43; XIV, 36, 45). Это не связано со стоическим космополитизмом автора, с представлением о том, что добродетель абсолютна и проявляется повсюду, безотносительно к географическому прикреплению, хотя Элиан и высказывает свое презрительное отношение к узкому патриотизму (III, 6; XIV, 5). Дело и здесь все в той же осторожности, ибо в симпатиях Элиана к римской старине не приходится сомневаться. Их подтверждает тон всех рассказов, использующих примеры римского национального прошлого, а также сообщение Филострата о том, что и в жизни Элиан был поборником древних римских нравов. События римского прошлого, в особенности при умолчании о настоящем, было нетактично упоминать, так как в этом могло быть усмотрено нежелательное противопоставление одного другому. Зато поучение современников и сограждан («Пестрые рассказы» предназначались, несомненно, если не главным образом, для римских образованных кругов) на высоких примерах из прошлого других народов не заключало в себе ничего предосудительного.
Памфлет «Гиннид» не стоит в творчестве Элиана особняком. В «Пестрых рассказах» автор неоднократно возвращается к осуждению тирании и охотно заявляет о своей республиканской независимости по отношению к властителям (I, 25; II, 20; III, 21; VI, 12, 13; VII, 12, 17; XI, 4; XII, 6; XIV, 11). Отрицательное отношение к тирану — одна из дежурных риторических тем, но некоторые рассказы Элиана позволяют предполагать, что автор выходил за рамки ни к чему не обязывающей риторической абстракции, стремясь создать вполне определенные политические аллюзии: за личиной греческого тирана для всех очевидно скрывался римский император. В плане таких исторических намеков читается, например, рассказ о тиране Тризе, который в страхе перед заговорами запретил подданным разговаривать, затем — объясняться жестами и, в конце концов, даже плакать, за что поплатился жизнью (XIV, 22), или следующая заметка: «Вот фригийский рассказ, он принадлежит фригийцу Эзопу. В этом рассказе говорится, что если тронуть свинью, она, естественно, начинает визжать. У свиньи ведь нету ни шерсти, ни молока, нет ничего, кроме
