Эта гиблая жизнь

историософских изысканиях, о раскрытии смысла Абсолюта истории и бытия нации, человека, личности, о назначении человека в мире метаистории, полном непонятых пока символов, и т. п. Но такая перемена жизни требовала средств. Поэтому, когда ему предложили открыть фармацевтическую фирму, он, почти не раздумывая, принял предложение, имея в виду на торговле фармацией «настукать тугриков» столько, чтобы хватило и на занятие философией, и на неторопливое писание книг, и на издание этих книг в собственном издательстве. Он искренне считал торговлю занятием низменным, но пока денег на занятие философией не доставало, он терпеливо занимался бизнесом.

К Мельпомене он ездил только ради Сонечки, страстной театралки; усевшись в кресло и дождавшись начала, он закрывал глаза и думал о своём: никто и ничто не отвлекает, тепло, кресла удобные... Иногда он даже умудрялся соснуть – и сон в чертоге Мельпомены был сладок до крайней степени вероятия... Вот и сейчас, подумав насчёт оборотных средств и ничего не придумав, Ильин стал задрёмывать. От Сонечкиной головы, припавшей к его плечу, пахло духами и исходило родное тепло. Он очень любил Соню. И он прислонился щекою к её макушке, пригрелся и – отдался накатившему сну. Сквозь вату сна он слышал голоса актёров – они доносились словно из-под одеяла... Будто птички вдалеке чирикают.

Ах, как хорошо, Господи, благодарю Тебя...

Ему снился его родной Треславль, камыши в затоне речки Вумли, Леший камень в немиловском бору... Солнечный день, высокое солнце... Ильин лежит навзничь в траве, головой в просторной тени Лешего камня, а Шурочка Манилова стоит над ним, улыбается и говорит весело: «Ну, сейчас будем чай пить, и ты расскажешь про свои путешествия!»

– Здравствуйте, тётенька! – услышал Ильин уже не во сне, а сквозь сон живой, громкий и весёлый голос Шурочки Маниловой и мгновенно очнулся, словно его толкнули.

Он увидел Шурочку – въявь, а не во сне: она стояла посреди сцены. Клетчатый плед свисал с плеч до пола. В руке она держала корзину с провизией. Её целовал в лоб суетившийся на сцене вертлявый тип с пышными бакенбардами, одетый во что-то с фалдами... «Я так спешила, я боялась опоздать», – играя сбившееся дыхание, торопливо говорила Шурочка.

«Бог мой, неужели она?!»– смятенно спрашивал себя Ильин и не верил глазам... На сцене оживлённо выговаривала текст, выкладывала на стол снедь, ставила чашки, жестикулировала и пр., словом, играла – Шурочка Манилова, его первая любовь! Всю жизнь он вспоминал о ней с неизменным душевным трепетом и благодарностью судьбе... Забывшись в изумлении, он слишком резко отодвинулся от жены, и Софья Николаевна недоумённо оглянулась на него. Однако разящая стрела её взора не достигла его – он всею душой устремлён был к сцене и даже не заметил её недоумения.

Когда наступил антракт, Софья Николаевна сделала вид, что закашлялась.

– Что? – спросил Ильин. – Тебе нехорошо?

– Неважно... – прошептала она слабым голосом. – Поедем домой, а?... Срочно: горячее молоко и горчичники...

2. Китайская шкатулка

В следующий день на Ильина с самого утра навалилось столько тяжёлых и неотвратимых дел, что он даже свой кофе в одиннадцать часов не выпил: дела взывали; поэтому, когда он вдруг, бросив всё, в четвёртом часу заявил своей секретарше Ксении, что уезжает в Минздрав, она не потрудилась скрыть изумление. «А в банк?...» возмущённо возопила она.

– Завтра, – отрубил Ильин. – Позвони туда и договорись на завтра на утро.

– Нет, а как же теперь с...

– Всё! Меня нет!!

Как читатель, наверное, догадался, наш философ полетел в театр.

Некому, некому было остановить его!..

Вчерашний дождик сменился на мокрый липучий снег. Шлёпаясь на ветровое стекло, разлапистые снежинки таяли, и «дворники» сгребали со стекла не снег, а воду.

Ильин оставил машину напротив театра, на другой стороне улицы, наискосок от главного подъезда. Шапку он оставил лежать на сиденьи, прикрыв газетой: вдоль улицы дул плотный тёплый ветер, и в шапке голове делалось жарко.

У мрачной и, кажется, не совсем трезвой тётки, восседавшей за обшарпанным столом возле служебного входа, он спросил, как найти Александру Андреевну Матарову. (Вчера вечером он прочитал в программке, что роль Лидочки исполняет засл. арт. Узб. ССР А. А. Матарова.) Поднявшись по указанной ему замусоренной лестнице (опилки, щепки, обрывки проводов...), он оказался в просторном гулком коридоре со множеством дверей. Здесь пахло как в подсобке: клеем, древесными стружками, извёсткой, нафталином... Из-за дверей доносились разные странные звуки. Где-то начинали петь и тут же обрывали; где-то неистово стучали молотками; где-то играли на рояле и топали ногами; и т. п. Ильин остановился в нерешительности. «Надо ли?... Зачем?...» Но через секунду сердце его обмирало и словно взлетало, и он восторженно говорил себе: «Шура Манилова!!! Неужели?!.» И ему опять представлялось очень важным повидаться с Шурочкой, со своей несказанной любовью, и поговорить с нею.

За первой дверью, в которую заглянул Ильин, и вправду пели, сгрудившись вокруг рояля; только и увидел Ильин, что джинсовые зады; за другой сердитый и старый уже толстомордый хиппи – с немытыми волосьями и одетый чёрт знает во что и как – менторски вещал, грозя пальцем сидящим пред ним кружком молодым людям, таким же модникам, т. е. одетыми тоже чёрт знает во что и как. «Где мне найти Матарову?» – спросил его Ильин, когда толстомордый свирепо воззрился на него.

– Не здесь! Дверь!!! – рявкнул пожилой хиппи.

Ильин вежливо отступил и двинулся дальше. Коридор вывел его на площадку с огромным, во весь проём, окном. На подоконнике сидела худоликая дамочка, как раз закончившая говорить по сотовому телефону. Она повернулась к нему и спросила звонко голосом Шурочки:

– Вы не знаете: внизу, возле входа, табачный киоск открыт?

Ильина охватила внезапная слабость в ногах: хоть к стене припадай и так, по стеночке, и ползи! Его щёки сделались резиновыми, и он чувствовал на своём лице жалкую улыбку, с которой ничего не мог поделать. Он непослушной рукой извлёк из кармана пиджака пачку сигарет Davidoff light.

– Почту за честь, Александра Андревна, если вы не откажетесь снизойти к моим...

Женщина изумлённо уставилась на него, быстро провела рукою по гладким, коротко стриженым светлым волосам (всегдашнее шурочкино движение! – чуть что, первым делом: пригладить волосы...). Ильин шагнул к ней...

– Ким? Кимочка?! Ты?!

Она всплеснула руками... Он и сказать ничего не успел, как она бросилась к нему и порывисто обняла его – так, что у него дыхание перехватило.

– Кимочка, надо же!.. Господи, откуда ты...

Не выпуская его, она отстранилась, чтобы радостно оглядеть его. «Ну-ка, покажись!» Её маленькие губы дрожали в улыбке, а огромные синие глаза сияли. И напряжение отпустило Ильина, и он обнял Шурочку, прижал к себе, принялся целовать её в щёку, в ухо, за ухом, в шею...

– Кимочка-а-а... – прошептала она тоном, каким унимают расшалившееся дитя, и он очнулся и выпустил её. Она засмеялась беззвучно и всё не сводила с него глаз...

– Ну и дела-а-а... – пропела она. – Как ты меня нашёл? Иль ты не ко мне, боярин?...

– Здрассьте! Аккомуже... Вчера увидел на сцене и...

– В Сухово-Кобылине?! Ой! Самая противная роль!

– Ну почему?!.

– Ну потому! Меня, старую клячу, заставляют играть девчонку! Это же мучительно!..

Она вынула сигареты из ладони Ильина и прикурила от зажигалки «Ronson», которую сжимала в маленьком пухлом кулачке.

– Однако вспомнил... – воскликнула она ликующе. – Ну-ка, рассказывай, как и что...

– Да что рассказывать-то... – забормотал Ильин, с какой-то сложной тоскою глядя на её худое