богослужения времени, ведь столько всякого он пытается успеть.
Мне показалось, что Вивальди немного лихорадит, как бывает от недосыпания. Я предложила ему стакан вина, и мы выпили вместе. Я видела, что ему хотелось чем-то поделиться со мной, но чем именно, мне было невдомек, хотя я могла бы и догадаться, если бы как следует поразмыслила. Как-никак, наши жизни весьма тесно переплелись.
Маэстро вышагивал от моего стола к окну и обратно, пытался заговорить, но потом сбивался на ничего не значащие замечания о повседневных делах, которые, совершенно очевидно, не имели ничего общего с тем, что он хотел сказать на самом деле.
Я же тем временем просматривала предложенные им ноты.
– Разве ты носишь очки, Аннина?
– Да, для чтения. Но только когда мало света.
Он сел рядом, и я налила ему еще стаканчик. В окно было видно, как солнце садится за канал.
– Ты для меня всегда останешься девчушкой, которой едва ли нужны очки для чтения.
– Значит, вы живете во сне, мой дорогой маэстро.
– Думаю, ты права.
От меня не укрылось, что он выпил весь стакан залпом, а потом утер губы тыльной стороной ладони.
– Мне нужен твой совет.
– Конечно, маэстро. Вы, как всегда, можете мне доверять.
– Да-да, именно. Я знаю, что могу доверить тебе свою тайну, и ни один человек, кроме тебя, не подскажет мне лучшего решения. Это крайне деликатный вопрос.
Я встала и резко распахнула дверь, чтобы удостовериться, что никто не болтается в коридоре, подслушивая наш разговор.
– Мы здесь одни, синьор, и я всецело к вашим услугам.
– Дело касается синьорины Джиро.
Разумеется, я ничуть не удивилась, хотя в глубине души чувствовала нарастающую неловкость. Несмотря на то что я глубоко ценила предпочтение, которое всегда выказывал мне маэстро, я была не в восторге от его намерения сделать меня наперсницей в столь щекотливом вопросе.
– Я непростительно согрешил, Анна Мария.
– Тсс, синьор! Думаю, вам лучше бы побеседовать с вашим исповедником, а не со мной.
Он лишь покачал головой и, к моему неописуемому ужасу, разрыдался.
– Кто же поймет меня, если не ты?
Неужели он узнал мою тайну? Я была так ошеломлена, что даже не нашлась с ответом.
– Да, я грешник, но мой грех – не тот, за который все поносят меня!
– Вы меня ставите в тупик, маэстро…
Он явно сердился.
– Ведь и до тебя уже дошли слухи!
Я кивнула.
– Но ты же видела мою Анну…
Чего он добивается от меня? Меня передернуло от слов «моя Анна».
– Ты ведь не веришь им, правда? Анна Мария, прошу тебя, скажи, что ты никогда не допускала такой мысли! Ведь это же мерзость!
– Простите, синьор, не хочу быть циничной, но меня теперь трудно удивить тем, что священники нарушают обет целомудрия.
– Да, я нарушил, но всего единожды, и то более двух десятков лет назад. Могу я попросить еще вина?
– Пожалуй, мне и самой не помешает налить чуток. Я теперь не знаю, что и думать.
Вивальди взял полный стакан и снова осушил его одним махом.
– А я не знаю, как мне сказать еще яснее. Ну хорошо: Анна Джиро – моя дочь.
Ох уж эти попы! Вот уж не думал Господь, что его священники будут такими лицемерами!
– Я узнал о ее существовании всего около десяти лет назад. С тех пор я пытаюсь как-то возместить… но пересуды нас не оставляют. Сколько же в них злонамеренности!
Я немедленно вспомнила своего отца и его плодородные похождения.
– А она знает?
Вивальди покачал головой:
– Как я могу ей признаться? Что почувствует она, когда узнает, что я – не только ее учитель и покровитель, но еще и отец! Я, рукоположенный священник!
– Я, признаться, думала о вас неверно.
– Как и все остальные.
Мы некоторое время молчали, глядя друг на друга. Потом Вивальди отвел глаза и сбивчиво продолжил:
– Неужели меня запомнят только как развратника – меня, который все эти годы жил совершенным аскетом среди целого скопища дев? Ты же знаешь, Анна Мария, что я за человек: я жил ради музыки, я честно служил Господу и Республике. Если судить по справедливости, неужели музыкальные заслуги всей моей жизни не перевесят единственную неблагоразумную ночь в Мантуе?
– Не знаю, маэстро. Но я уверена, что вашу музыку не забудут никогда.
Его глаза вновь наполнились слезами.
– Я хотел, чтобы кто-нибудь еще знал правду – на случай, если со мной что-то случится. Но я не желал бы до срока сообщать об этом Анне: сначала она должна обрести самостоятельность, твердо встать на ноги. Пусть позже, но она поймет, что я бы всем поступился – славой, богатством, добрым именем – ради одной только любви к ней.
Я посоветовала маэстро – и даже настаивала, – чтобы он немедленно рассказал ей обо всем: я в жизни немало настрадалась из-за того, что от меня долго скрывали истину. На мои уговоры Вивальди лишь качал головой и теребил выцветшие, желтоватые с проседью вихры:
– Она меня возненавидит. Сейчас Анна души во мне не чает, и я могу оставаться рядом с ней… Боже, моя любовь к ней лишает меня всякой надежды на спасение! Разве могу я раскаиваться, что произвел ее на свет?!
Маэстро правильно поступил, что пришел именно ко мне за советом, хотя он им и пренебрег.
Так или иначе, я клятвенно заверила Вивальди, что не выдам его секрет никому, кроме самой Анны, и то только после его смерти – если он покинет этот мир раньше меня.
Мой бедный маэстро! Придется мне сдержать данное ему слово, и все-таки это будет слишком мало по сравнению с тем, что он сделал в жизни для меня.
Я наконец-то уразумела и то, сколь непростой бывает истина и каково это, жить с неразглашаемой до поры тайной, хранимой в глубинах сердца и ожидающей только верного момента, когда ее можно будет раскрыть.
Влияние Ла Бефаны в приюте очень долго оставалось в силе, поэтому, хоть я преподаю здесь уже многие годы, меня только в этом августе избрали маэстрой – и тем же голосованием возвели в статус Maestra di coro. Мне бы никогда этого не дождаться, если бы маэстра Менегина сохраняла свой авторитет и поныне.
Меня ни разу так и не назначили scrivana – да я бы и сама не согласилась на эту должность: если бы только мне доверили libri dela scaffetta, любой найденыш Пьеты смог бы без труда в них заглянуть.
Но есть иная книга тайн, коей я являюсь и хранительницей, и автором. Вот уже много лет я прячу ее под замком в ящике стола в своей комнате. Вначале она была девственно чиста – нетронутые веленевые страницы в тисненной золотом кожаной обложке. Это подарок бабушки, она вручила мне две такие. Обе теперь почти полностью исписаны; разве что нынешнюю я заполняю куда быстрее, особенно в последние несколько недель, со дня моего повышения в должности.
В первой же записи накапливались медленно, начиная с моего давнего восстановления в coro. Это тоже своего рода Золотая книга Венеции – только в ней содержатся не фамилии благородных родов, а некие весьма неблагородные деяния. Как только эта особа позволяла себе дурно обращаться с воспитанницами,
