приказу командования. Но я еще существую. Так сказать, наполовину.
Он снова улыбнулся, и я вдруг, несмотря на неприязнь, так и не выветрившуюся после предыдущего посещения, ощутил обаяние незаурядной личности.
— Наполовину? — заинтересовался он. — Так бывает?
— В армии всякое бывает, — и коротко поведал ему о своем двойственном положении, в котором очутился после закрытия нашего отделения.
— Так, значит, это вы занимались у Гуркина нашей молодежью? Как же я сразу не сообразил?.. Слышал, слышал о вас, и много хорошего... Валами мешельте некем, ходь тудс мадярул[11], — перешел он на венгерский, одновременно назвав меня на «ты».
Весь дальнейший наш разговор шел на венгерском.
— Что привело тебя ко мне на сей раз? Уж не опять ли бумажка от Димитрова? Что-то, я смотрю, он расписался в последнее время.
— Нет, товарищ Ракоши. Вот это, — показал я головой на стоявший возле кресла чемоданчик.
— Это? — ткнул он своим уникальным пальцем. — Что, ценная вещь? — его миндалевидные глаза смеялись.
— Четыре миллиона восемьсот тысяч форинтов.
— Ого!
Он заметно удивился. Улыбка исчезла, тонкие губы сжались в прямую линию.
Ничего не говоря, я положил чемодан на ручку кресла, отщелкнул крышку замка. Открылись аккуратные ряды плотно уложенных пачек.
— О-о! И вместо того, чтобы нести это в банк, ты приносишь их в ЦК и обращаешься к товарищу Ракоши с просьбой уложить твой персональный чемодан в его личный сейф? Или это надо понимать как подарок товарищу Ракоши?
Теперь настала моя очередь рассмеяться. Настроение скакнуло резко вверх. Кажется, повезло. Ракоши сегодня, на мое счастье, совсем в другом настроении.
И я, упуская подробности, рассказал ему все. И про издание книг для венгерской молодежи, и как это неожиданно вдруг повернулось реальной возможностью больших финансовых потерь для «Эстеррайхише цайтунг», взявшей на себя труд перевести, напечатать, доставить сюда книги, сотни тысяч книг. А теперь газета до зарезу нуждается в шиллингах. И, кроме того...
Если я преувеличивал, то только самую-самую малость.
Но перехитрить его трудно было и в самой-самой малости.
— Смотри, какие благодетели — сотни тысяч книг! Но ведь они сначала согласились на форинты?
— У них были расчеты приобрести в Венгрии что-то нужное для газеты. Кажется, типографскую краску, — нашло на меня вдохновение.
— Краску! — он фыркнул. — Мы сами покупаем ее за границей. И, между прочим, именно в Австрии... Но книги они действительно издали. Так что на их счету доброе дело.
Он полистал изящную удлиненного формата записную книжку с телефонными номерами.
— Слушай, Эндре, — сказал он в трубку. — Как у нас на сегодняшний день дела с шиллингами? Трубка забормотала что-то.
— Сколько у тебя форинтов? — Ракоши прикрыл трубку своей огромной ладонью.
— Четыре миллиона восемьсот тысяч.
Опять я не разобрал, что ответил его собеседник.
— Много? Сам знаю, что много. Но надо. Какой сейчас курс?.. Два к одному? Значит, два миллиона четыреста тысяч шиллингов?
Трубка что-то возбужденно верещала. Ракоши сморщился и, прервав собеседника, рявкнул:
— Ты оглох, что ли, Эндре? Слышал, что я сказал? Сейчас к тебе — да-да, прямо к тебе! — явится старший лейтенант Красной Армии с чемоданчиком, забитым форинтами. Обменяешь все по курсу... Снова ухо заложило?.. Лечиться надо, лечиться, Эндре! Или уходить в отставку... Словом, обменяешь поскорее и доложишь мне лично, — и положил трубку. — Пойдешь сейчас в Госбанк. К первому заместителю управляющего, — он назвал фамилию. — Он сделает все, что надо. Но только так: в первый и последний раз. Это для нас чересчур дорогое удовольствие — принимать такие подарки.
— Спасибо, товарищ Ракоши, большое спасибо!
Он снова пожал мне руку, Даже потряс.
— А Гуркина увидишь — передай от меня привет. Умный он человек, Даже слишком. И вот результат...
Я насторожил уши. Но он тут же оборвал эту щекотливую тему.
— Насколько я помню, провожатого тебе не надо — ты в здании ЦК разбираешься лучше меня... Ну, будет время... у меня, я имею в виду, и желание... это у тебя — забегай. Как это по-русски говорят: побалалайкаем!
— Побалакаем, товарищ Ракоши.
— Вот-вот...
Конечно же, это неожиданное приглашение «побалакать» можно было понимать только как шутку.
И он тут же, позабыв про меня, повернулся в кресле и, обхватив руками большую овальную голову, углубился в свои бумаги...
Из Госбанка, который помещался тут же неподалеку, я вышел с наполовину полегчавшим, но здорово прибавившим в ценности чемоданчиком.
И снова вернулся в ЦК. Не к Ракоши. Разумеется, это было бы уже слишком. В отдел по делам молодежи.
Эрвин Холлош, заведующий отделом, мой хороший товарищ, совсем еще молодой, но прошедший боевую школу антифашистского подполья во время войны, встретил меня, расставив руки и широко улыбаясь:
— Опять в доме на улице Королевы Вильгельмины появились прежние хозяева?
— Нет, Эрвин, они ушли оттуда навсегда. (Между прочим, из меня получился никудышный провидец. После событий октября пятьдесят шестого года отделение по работе среди венгерского населения было восстановлено в несколько видоизмененном виде и размещено на своем прежнем месте. А Федор Алексеевич Гуркин, теперь уже в звании полковника, стал заместителем советского коменданта Будапешта по политчасти и одновременно руководил работой отделения.)
— Скажи, Эрвин, в вашем отделе сохранились еще книги, изданные в Вене?
— А как же! Оставили по несколько пачек каждого названия. Для подарков, премирования. А что?
— Я тебя прошу: собери по одному экземпляру, всего ведь их семь, и передай товарищу Ракоши.
— От твоего имени?
— Нет. Ничего не говори, только передай. И по возможности быстрее, лучше всего сегодня. Сможешь?
— Что за вопрос! Не сам, так через Дьюри. Он заступает на дежурство после обеда.
