поинтересовалась я.
— Если согласишься позировать, может, и сделаю.
В ответ на мое раздражение он вздохнул:
— Хочешь верь, хочешь нет, но некоторым девушкам нравится, когда я так говорю. — И заговорил уже серьезно: — Понимаешь, если изображение абстрактно, оно становится выражением того, что ты хочешь сказать. Как слово или символ. Или ваза, которую можно наполнить чем хочешь.
Мне не понравилась идея множественности выбора.
— Но значит, сама по себе она пуста.
— В этом и есть красота. Не должно быть никакого определенного значения.
— Я не могу жить без цели.
— Ты ведь имеешь в виду не разные глупости, верно?
— Например?
— Деньги, одежда.
Я невольно рассмеялась.
— И это тоже. Мне это необходимо.
— Вовсе нет, неправда. Я наблюдал за тобой — тебе безразлично то, что заботит остальных девчонок.
— Ты говоришь так, потому что я одеваюсь иначе. Но это лишь оттого, что я многого не понимаю. — Каким облегчением было признаться хоть кому-то. — Я бы так хотела быть такой же, как они! — Образ красотки Вивиан мелькнул перед глазами. — Но не знаю как!
— Потому что тебе на самом деле все равно. Вот скажи — если бы у тебя была такая возможность, торчала бы ты перед зеркалом все свободное время, стараясь, чтобы ресницы выглядели подлиннее?
Я молчала. А он продолжал:
— Нет, ты бы наверняка изобретала что-нибудь, что спасет мир.
— Знаешь, то, что я соображаю в математике лучше, чем ты, не делает меня воплощением добродетели.
— Вот об этом я и говорю.
— О чем?
— Откуда это в тебе — в смысле, где ты слышала выражение «воплощение добродетели», дома?
— Встречала в книгах.
— Ну и..
— А у тебя дома так говорят?
— Вообще-то да. Я сын двух редакторов — мои родители выражаются подобным образом постоянно, господи прости.
— А почему ты решил, что у нас дома так не разговаривают?
— А что, разговаривают?
— Нет. — Я смущенно отвернулась и тут же заговорила о скульптуре, меняя тему: — Но мне правда интересно, можешь ли ты изобразить что-нибудь из реального мира. Это ведь очень трудно.
Курт не ответил, но на следующей неделе сделал маленькую фигурку ласточки. Я сразу же заметила ее среди других скульптур.
— Какая прелесть.
— Нравится? — Глаза его обрадованно сияли. — Возьми себе, если хочешь.
— Нет, нет, — поспешно отказалась я. Ма учила меня никому не быть обязанной. — Когда-нибудь она будет стоить кучу денег. Я не могу себе это позволить.
Свет в его глазах погас, но нам все равно пора было приниматься за математику.
На одиннадцатом году учебы Аннет влюбилась в театр. Все началось, когда она зашла ко мне в библиотеку, поговорить о Симоне де Бовуар.
— Она пишет, как женщин не допускали в определенные сферы жизни, считая их «иными», с мистической точки зрения, и как это привело к формированию общества, где доминирует мужское начало. Людей других рас и национальностей тоже ведь можно классифицировать подобным образом, что и делают правящие круги на протяжении истории человечества, — размахивала руками Аннет, как делала всегда, увлекаясь предметом.
— Взгляните-ка на нее, — возник за моей спиной мистер Джамали, — какая жестикуляция — эффектно, драматично. Вам стоит попробовать себя на сцене.
— Правда? — притихла Аннет. — Никогда об этом не думала.
— Через две недели прослушивание. Сможете исследовать взаимоотношения «я» и «не-я» в процессе работы над ролью.
Этого было достаточно, чтобы Аннет загорелась. Она начала с маленьких ролей, но мистер Джамали оказался прав: у нее действительно обнаружился дар. Пышная шевелюра, страстность, природная любознательность — все вкупе делало ее неотразимой в свете рампы. Мистер Джамали говорил, что у Аннет выдающийся талант, но его необходимо направлять и оттачивать.
— Очень хорошо, почти прекрасно, — приговаривал он, появляясь на сцене в своей расшитой тунике. — А теперь давайте попробуем то же самое, но чуть более сдержанно, вместе с тем не теряя глубины?
Я раздувалась от гордости, сидя в темном зале и наблюдая за репетициями Аннет. На сами спектакли, проходившие по вечерам, я все равно никогда не успевала.
Нельсон в своей школе стал членом команды по ведению дебатов, и, поскольку был уверен в своем успехе, нас пригласили разделить восторги родителей. Всей компанией мы втиснулись в дядин минивэн. Мы с Ма устроились на задних сиденьях, но слышали все, что происходит впереди.
— Это моя лучшая рубашка, — говорил Дядя Боб. Речь шла о парадной шелковой сорочке. — Я привез ее из Китая. Я хотел, чтобы…
— Ты опозоришь меня перед друзьями, — возмущался Нельсон.
— Ага. — встрял Годфри, которому уже исполнилось тринадцать. — Дурацкая рубашка.
— Ты похож на гомика, — не унимался Нельсон. — Выглядишь как сутенер.
В конце концов мы вернулись домой, чтобы Дядя Боб переоделся. Нельсон заставил и Тетю Полу снять ее золотые украшения, заявив, что золото — это вульгарно, особенно китайское, в двадцать четыре карата.
— У деток развивается вкус, — умилялась Тетя Пола. — А ты, Кимберли? У тебя, должно быть, тоже много внеклассных занятий?
— У меня времени нет.
— Очень жаль. Это важно для поступления в колледж.
Тетя Пола была уверена, что я учусь так же неважно, как в самом начале. Мы с Ма предпочитали не разубеждать ее, потому что так тетушка гораздо меньше злилась и завидовала.
— А как результаты тестов?
— Нормально. — У меня все было хорошо, но Ма, как, впрочем, и ожидалось, провалила экзамен на гражданство.
На выходе из дома Нельсон окинул критическим взором одежду Ма. И открыл было рот.
Я загородила Ма и решительно произнесла по-английски:
— Даже не думай, Нельсон.
— Что?
— Что слышал.
И он промолчал.
Частная школа на Стейтен-Айленд была гораздо меньше «Харрисон». Нельсон, оказавшись на сцене, превратился в маленького стеснительного мальчика. Его команда проиграла.
Совершенно очевидно, что никакая плита не смогла бы работать ночи напролет каждую зиму, но мы все равно пережили потрясение, когда она сломалась. Холод проник в дом, полы застыли, вода в туалете
