женщине на спину. В отличие от своего партнера она в курсе всего происходящего. Она испытывает дикий оргазм. Мужчина валится навзничь.
Потом она впускает в квартиру того, с чердака. Они заодно. Они перерыли весь дом. Выпотрошили книги. Содрали обои. Подняли паркет. Что они ищут? Понять невозможно. «Когда ты видела ее в последний раз?» – спрашивает чердачный фокусник. «Сегодня ночью. Он мне дважды показывал. Я просила еще, еще!..» У женщины истерика. Она корчится на полу. А за окнами ночь. Труп с вытекшим глазом стоит на балконе. Смотрит на них через стекло. Улыбается».
– Что за галиматья! – воскликнул Антон.
– Ты внизу посмотри! – подсказала Василина.
Внизу была сделана приписка карандашом: «А. Б. Полежаев? Нарочно не придумаешь!»
– В чем дело? – возмутился А. Б. Полежаев. – Это не мой текст! Ничего подобного я никогда не писал!
– А теперь представь мое удивление. Может, и это тоже шутка!
– Прости, но, по-моему, твой муж сошел с ума на почве ревности!
– Теперь ты понимаешь, почему я здесь? Я хочу найти всему этому объяснение. Он произносит перед исчезновением твою фамилию. Он пишет твою фамилию. Зачем?
– Иди к черту! Он сумасшедший! Сидит сейчас в какой-нибудь психушке и царапает что-нибудь вроде этого «балкона». Постой-ка! – Он еще раз взглянул на прочитанный текст. – Это мне напоминает… Да-да. Только уж больно вычурно. Так пишут девицы в своих альбомах. Мы называем это капустой. Набросок романа. Событийный ряд. Я, например, обхожусь без этого, хотя раньше…
– Ты хочешь сказать, что Леня…
– …внял твоим мольбам и взялся за роман. Любовно-криминальный, да еще с ужасами! Это и есть новый род его деятельности. Поздравляю! Только при чем тут я? При чем тут «нарочно не придумаешь»?
– Мне почему-то показалось, что он описывает реальный случай.
– С улыбающимся трупом?
– Это аллегория.
– Это галиматья, Вася! Прости, опять забылся.
– Ничего страшного. Даже приятно. Напоминает беззаботное прошлое. – Она улыбнулась ему, и перед этой улыбкой сквозь слезы он был безоружен.
– А вот погром у него в квартире – это серьезно. – Полежаев потер пальцами лоб и предложил: – Хочешь, позвоню симпатичному герою?
– Кому это?
– Тому самому. Из тех, что «уже перевелись».
– Частному детективу? Как его?..
– Не вспоминай. Все равно у него другая фамилия. Так звонить?
– Я буду тебе очень благодарна, Антоша! – взмолилась она. – Потому что на милицию никакой надежды!
– Тогда – иду!
Дома Еремина не оказалось, а в сыскном бюро молоденькая секретарша попросила подождать несколько минут, пока начальник закончит разговор с клиентом. В трубке заиграло что-то до неприличия знакомое. Кажется, из «Щелкунчика».
Полежаев переминался с ноги на ногу и все думал о прочитанном тексте. Балкон. Снайпер на чердаке. Что-то подобное на самом деле было. Надо будет спросить у Еремина. Он знает. У него целая картотека киллеров. Наших и зарубежных. Сам хвастался.
Музыка вдруг прервалась, и он услышал знакомое приветствие:
– Антоша – враг дебоша! Здорово, Чехонте! Как животик?
– Животик у меня в норме, Костян, а вот с головой…
– Что такое?
– Ты скоро освободишься?
– Я уже свободен.
Полежаев только начал рассказывать о пропавшем журналисте, как Еремин его перебил:
– Не лез бы ты в эти дела, Антоша.
– Ты думаешь, дело настолько серьезно?
– Я слышал об этом Шведенко. – Еремин тяжело вздохнул в трубку и продолжил: – Он здорово насолил одному дяденьке.
– Ты со мной разговариваешь, как с воспитанником детского сада! – возмутился Антон. – Борщ он ему, что ли, пересолил? Говори конкретней.
– По телефону не могу.
– Вот, здрасьте!
– Послушай, чего ты от меня хочешь? – напрямую спросил детектив.
– Хочу, чтобы ты помог бедной женщине. К тому же я сам в этом заинтересован. Она нашла на столе мужа прелюбопытную бумажку. Похоже на набросок романа. Случай, описанный там, мне показался знакомым.
– И все? Тебя разобрало, что кто-то еще пишет романы?
– Нет. – Антон не желал особенно распространяться о своей старой связи с Василиной и решил зацепить следователя с другого боку. – На той самой бумажке, – трагическим голосом произнес он, – карандашом написана моя фамилия с инициалами.
– Так, – после некоторой паузы вновь прорезался Еремин. – Ты меня нанимаешь или она? – озадачил он Полежаева вопросом.
– Я, наверно…
– Что значит «наверно»? Я стою очень дорого, Антоша. Сто баксов в сутки.
– Прямо как эта…
– Ладно тебе, юморист! Так что? Не по карману я твоей знакомой?
– При чем тут она? Я нанимаю, – твердо заявил писатель.
– Смотри, а то останешься без штанов!
– Спасибо, что заботишься обо мне, – поблагодарил Полежаев и подумал: «А я совсем забыл, что мы перешли на рыночные отношения не только в государстве, но и в дружбе, и даже в любви! Расстегивай портмоне, лопух! И нечего взывать к атрофированным понятиям!»
– Пусть твоя знакомая оставит ключ от квартиры, из которой пропал журналист, – уже давал распоряжения Еремин, – а сама пусть едет домой. Скажи ей, что мне нужна подборка его статей. Вечером я к ней заеду. И еще. Пусть оставит телефончик того дружка-фотографа, который сдавал Шведенко квартиру. Буду у тебя примерно через час. Все.
– Деловая колбаса! – бросил в сердцах Антон, когда в трубке раздались гудки. – А ты, Вася, права! – крикнул он ей из кухни. – Перевелись симпатичные герои!
Она не ответила. В гостиной он обнаружил только ее сумочку на стуле да пустую бутылку из-под текилы на столе.
Другая комната, служившая Полежаеву одновременно и спальней, и кабинетом, была наполнена ароматом ее духов и детским сопением. Василина спала в одежде на его незаправленной кровати.
– Ладно хоть обувь догадалась снять, – проворчал писатель, обратив при этом внимание на стоптанные каблуки ее туфель. – А нога у нее за эти годы не выросла. Все тот же тридцать пятый размер.
…Он сел рядом в кресло. Закрыл глаза. Запах сирени, обыкновенный запах сирени забил все остальные запахи вокруг.
– Во дела! Откуда у меня на столе сирень?
– Будто не знаете! – подмигнул чей-то водянистый глаз.
– Не знаю. – Он явно кривил душой. Просто хотел выведать, насколько осведомлены остальные.
– Брось дурака валять, Антон! – улыбнулся чей-то рот, лишенный переднего верхнего зуба.
– Думаете, мы без глаз? – сверкнули чьи-то очки, отразив солнечный луч.
Капризная память высветила лишь детали, а лица погрузила в туман. Он помнил только, что сидел за
