кулаком в плечо.
— Не слажал. Тебе музыкой заниматься надо. Слух есть.
— Я… — начал было радостно: мол, занимается, и давно, — и смолчал.
Музыка — это было Женькино самое сокровенное. Он Вадьке, и то не сказал. Старая верба знала, как Брига выл в небо, как выстукивал на корявом стволе привычные ритмы вальсов, полек, и как пальцы бежали по невидимым клавишам баяна. Музыка ушла от него. За рубль ушла. А теперь…
— Теперь я нуждаюсь в месте, чтобы скрыться. О, я верю во вчера! — Пол задумчиво глянул куда-то, где в сплетении городских улиц суетился вечный муравейник и повторил: — О, я верю во вчера.
Брига вскинул брови: «Откуда этот знает?»
— Йестедей — вчера, — пояснил битник. — Вот про вчера и поют. Вчера может быть лучше, чем завтра, но не наоборот. Шуруй до дома. Или где вы там обретаетесь.
Неумолимо надвигался вечер. Брига плелся сквозь сгущающиеся сумерки, в гудящей голове свербило: «О, я верю во вчера!» Да, в завтра верить — кто его знает, что там будет? А вчера… Брига передернул плечами. Застрял он между днями. Нет у него прошлого и будущего, есть только сегодня.
Сегодня они должны бомбануть магазин. Город засветил окошки. До подвала было рукой подать. От поворота, через четыре дома, а если направо, на Комсомольскую, то через квартал — пятиэтажка. «Третье окно, второй этаж. Алексей Игоревич, небось, тоже уже свет включил. А может, играет… На минуточку бы, только одним глазком: вдруг форточка открыта? Баян…»
Глава 20
Это твой мир!
— Вызывай Аллу, ее клиент! Пусть оформляет, — рослый мент швырнул Бригу на заднее сиденье желтого уазика. — Второй ушел. Но ничего, этот выведет. Обнаглели малолетки! Мать-то знает, чем ты тут промышляешь?
— Какая мать! — бросил водила. — У него на морде написано: детдомовец. Так?
Он выдал все это, даже не повернув головы, не отрывая взгляда от зеркала над лобовым стеклом. В узкой полоске стекла были видны только глаза и козырек фуражки водителя, но Бригу этот взгляд будто прожег насквозь. «Тупо вляпались. Что же будет теперь? Что же будет?» Под ложечкой засосало.
— Нет, — попытался соврать. — На спор залез. Родители есть, они…
— Да брось ты, — миролюбиво протянул водила. — С какого детдома? Молчишь? Ясно, ладно. Алла Дементьевна разберется. Хотя… постой!
Водила дернул крышку бардачка.
— Ну-ка, дружок, морду подыми!
Брига опустил подбородок к груди.
— Чернявый ты наш. Ориентировочки на тебя есть. Знакомая физиономия. Да подними голову! — впился жесткими пальцами.
Брига дернулся, попытался прикрыться руками, стянутыми узкими браслетами наручников, но без толку. Мент разглядывал внимательно, точно хотел запомнить на всю жизнь. Лицо у него было веснушчатое, а глаза белые, такие жуткие, что в них страшно было смотреть.
— Аллу вызвал?
Водила дернулся.
— Сейчас.
— Давай без самодеятельности. Звездочки уже слетели раз? Умник. И следи! Они ушлые…
— Куда он в браслетах, — возразил водитель, но к рации все же склонился.
Брига вздохнул. Черная коробка с непонятными рычажками и кнопками механически свистела, звуки колко сыпались за шиворот. Мальчика трясло то ли от страха, то ли от стыда, то ли от этого бульканья и хрипа.
— Техника, блин, на грани фантастики. С автомата проще дозвониться, — проворчал водитель.
«Думать надо, как и что, думать! Только бы справиться с этой трясучкой. Руки связали», — Женька вздрогнул, вспомнив, как сухо щелкнули наручники. Даже когда гоняли по всему магазину, как зайца, и когда нашли его, сжавшегося в шкафчике со швабрами и ведрами, не боялся. А когда наручники… «Черт! Теперь дверь точно не открыть…» — Женька толкнул ее плечом, просто чтобы проверить — и сердце обдало жаром: машину не закрыли. «Стоп! Спокойно!» Брига опасливо покосился на спину водителя — тот воевал с рацией, — и подвинулся к двери машины.
— Стой! — заорали менты; но было поздно.
Свист в ушах. Крики в ночном воздухе. В арку, а там — площадь.
Женька пробежал через нее, заметный, уязвимый, как муравей на ладони. Мчался, неловко раскачиваясь, прижав к груди скованные руки.
Трудно. Тяжелые шаги за спиной. Рядом, рядом! В подворотню. Улица. Машина. Тормоза взвизгнули. Очумелое лицо шофера. В толпу на тротуаре. Затеряться, затеряться бы. В боку колет. Парни навстречу. Не держите-е-е!
Не держали. Расступились.
— Да е!.. — Женька не обернулся, не увидел, как преследователь растянулся от подножки.
Брига не бежал — летел, едва касаясь.
Алексей Игоревич торопливо сунул ноги в тапки. Звонок кричал беспрестанно: раз, другой, третий.
— Кто там? — и, не дожидаясь ответа, распахнул дверь. — Бриг?!
Мальчишка тяжело осел на пол у порога.
«Жив! Господи, слава Тебе! Жив! Наручники?» — тяжело и памятно накатила тревожная духота, горькая и глухая.
Пятьдесят первый год, нотные листы на полу комнатки в коммуналке: «Вы играли джаз?»
Нет, он не играл. Он слушал. Он баянист. Две ночи без воды, еды и сна. Последнее мучительнее всего. Да… Язык поленом во рту, резь в глазах… Оське Мальковскому тогда сломали пальцы… Насколько же они были старше? Милость небес — всего лишь ссылка. Всего лишь Сибирь. Спивающийся Ося…
«Если сейчас позвонят, надо говорить очень спокойно — нет, к сожалению, не видел Бригунца с прошлой осени. Во что же ты вляпался, мальчик? Но жив! Жив!» — Алексей Игоревич сжал сухие пальцы в кулак.
— Я не хочу в тюрьму, — вдруг всхлипнул Бриг, умоляюще глядя на Алексея Игоревича. — Не хочу!
«Украл? Убил? Что бы там ни было. Он ребенок. У меня связи…»
— Подожди, не высовывайся, — приказал педагог. — Я сейчас.
Брига сжался в комок на полу — больше не встать. Ног нет, рук нет — тела нет. Есть только мертвое бессилие. Закрыть глаза и спать. Как спокойно! Все, он дома. Спать…
— Держи на память… — улыбчивый мужичок подмигнул Бриге, показывая кольца наручников.
Женька размял запястья.
— Что скажешь, Николай? — спросил Алексей Игоревич.
Николай прикусил, пожевал ус, хитровато стрельнул глазом:
— Значит так, Лексей Игорич. Если менты запалили, будет шмон по всему городу. Найдут — и по этапу. На Колыму лес рубить. Лет на десять. Это ж не на кармане взяли. Это уже грабеж. По другой статье идет. Точно. Так что увозите. Хоть сколько-то на свободе поживет.
У Женьки перехватило дыхание. «Хоть сколько-то на свободе… Мама! Мамочка! Какая мама? — Брига опустил голову, чтобы никто не увидел его слез. — Вот как, значит? Вот как…» — он не испугался, он заледенел от ужаса.
— Спасибо, Коля, я подумаю, — проговорил музыкант. — Подумаю. Сколько я тебе должен?
Коля дернул щекой:
