«Карусель, карусель, карусель… То ли название пьесы, то ли жизнь его. Ах, эти переходы от низких, басовых к высоким нотам! Вверх, вниз и по кругу. Русские горки в городском парке. Темп не держит. Да, не держит. Впрочем, Бриг всегда спешит, всегда все себе усложняет. Но сделай сейчас замечание — не услышит. Голову к плечу, пальцы бегут, бегут, кажется, даже не смотрит в ноты, — Алексей Игоревич поморщился, но не остановил парня. Ему нравилось стремление Бриги взять на себя больше, чем можно вынести. — Тревожная у него карусель выходит, тревожная. Все к низам куда-то, на басы. Осенняя, ноябрьская карусель, а за окном июнь».
— Это что? — тронул его Беня за плечо.
Алексей Игоревич вздрогнул, обернулся — в руках беспризорника была странная загогулина на хрустальной подставке.
— Камертон.
— А он дорогой?
Алексей Игоревич улыбнулся:
— Да, очень. Мне его подарил ученик, Толя Варганян. Самое удивительное, что это его приз, кубок. Знак его победы. Он мне сказал: «Вы — человек-камертон. Нотка ля первой октавы». Да, выше оценки я не знал, — он бережно взял камертон из рук Бени.
— Нота ля… — вдруг подал голос Бриг. — Верно!
— Не совсем так. Людей-эталонов не бывает. Человек устроен сложнее камертона. И так ли хороши идеалы? Вот смотри, этот камертон серебряный. Понимаешь, я всегда считал серебро, уж не знаю почему, эталоном металлов. Два эталона в одном, а инструменты по нему не настроишь. Не тот звук. Лучший камертон все же из стали. Вот и выходит, что он, с практической точки зрения, бесполезен.
— Ничего не понял! — выпалил Беня. — Как так бесполезный? Знаете, сколько серебро стоит? Ну, не как золото, конечно, а все равно бы много дали…
— Ой, брат! — засмеялся Алексей Игоревич. — Если с этой позиции, то ты и вовсе ничего не стоишь. Тебя продать не выйдет, так? А вот представь, что кто-то Бриге тому же вывалит сейчас машину золота и скажет, что тебя надо зарезать. Как думаешь, что он сделает?
Беня глянул исподлобья, промолчал. Зато Брига залился серебряным смехом:
— Получается, что Беня дороже, чем грузовик с золотом, а? Но продать его точно некому. Кто ж его добровольно купит?
Теперь хохотали уже втроем. Смех рассыпался по теплым солнечным квадратам на стареньком паласе. «Хороший сегодня денек, яркий. И надо бы шторы задернуть, а не хочется — гуляй, солнце!»
Мелодично отозвался звонок. Брига замолчал, напрягся.
— Раз, два, три… и один короткий, — отсчитал Алексей Игоревич. — Свои! Иди, открывай, Олюшка молоко привезла, — и с хитрым прищуром посмотрел на мальчишку.
Брига заалел, как яблоко осенью. Девчонка из пригорода, что вот уже три года возила музыканту молоко, творог и сметану, внезапно расцвела из неприметной толстушки в красавицу. «Изумительная девочка, всегда несущая с собой запах первого снега, прелесть подснежника, робкой ранней зорьки — все краски нетронутой житейской грязью юности, — и доверчивость души, в которую еще не удосужились плюнуть пустобрехи и покорители… Красавица? Вот Бриг, может быть, сто раз уже сравнение подобрал, а я слишком стар, чтобы правильно ее увидеть», — подумал Алексей Игоревич, а вслух сказал:
— Иди! Нехорошо заставлять девушку ждать.
— Сами! Мне заниматься надо, — Женька метнулся в комнату, прикрылся инструментом.
— Ха! Пойдет он! Втрескался Брига! — Беня неторопливо двинулся в прихожую. — Привет! Че, наша мама пришла, молока принесла?
На миг музыканту стало досадно: Беня не робел, банку подхватил, подмигнул игриво.
— Здравствуйте! — проговорила Олюшка, скользнув в тесную кухню.
«Веснушки на круглом носике и те светятся, а глазищи!» — Алексей Игоревич давно понял, что, если хочет Господь совершить чудо, то красок не жалеет.
— Алексей Игоревич! Я к Вам, а там такое, такое! Все за город едут. Народа на вокзале! Мы с мамой еле протолкались. А вы не едете на дачу? Мама на рынке осталась, а я у вас побуду, можно? — и без перехода: — Бриг-то где?
Женька втянул голову. «Откликнись, дуралей!»
— Не слышишь? — Беня фыркнул.
Алексей Игоревич точно знал, что девчонка шагнет сейчас в комнату и застынет у косяка. А потом будет потихонечку к окну добираться — пока не устроится у самых ног Брига. И опять один будет играть, а другая молчать. До тех пор, покуда в дверь требовательно не затрезвонит мать, громкоголосая, рослая, полногрудая и хамоватая. «Неужели Олюшка подрастет и вот так же обабится?»
За тот месяц, что мальчишки жили в его тесной квартирке, все оставалось неизменным. С той самой минуты, как Оля и Женька столкнулись в дверях и оба ойкнули, и пунцовые пятна пошли по худым подростковым шеям и по-детски округлым щекам. Алексей Игоревич все ждал, когда же они заговорят. Но они молчали, да так красноречиво, что сам воздух нагревался от их безмолвия. Алексей Игоревич, удивляясь сам себе, глядя на хрупкую девичью фигурку и путающегося в нотах Бригу, начал скидывать в нотную тетрадь легкие знаки. «Давненько не писал, а тут вот… Старый дурак, разнежился, а мальчишек-то увозить надо! Уже и соседи косятся, и миф о племянниках не выдерживает никакой критики. Откуда у меня, заброшенного в суровый этот край с пронизанного мелодиями белых ночей Питера, могут тут быть племянники? Да еще такие разные. Увозить, да. Хотя бы на дачу, да и это тупик». Алексей Игоревич знал, что вернуть детей в детдом не сможет. Он даже Алене, измотанной бесплодными поисками, не сказал, что мальчики у него. Сказал только, что приходил Брига, что живы… Хотел, но Алена бросила:
— Надо их искать. Мальчику нужно образование.
«Значит, опять казенные харчи. И все, что пережил Бриг, опять ему в лицо ткнуть. Нет, пока лето, а там видно будет».
— Все! — победоносно возвестил Вадик. — Идите есть! Картошка готова. Алексей Игорич! Я ее, как Вы, сделал: сверху маслом! Язык проглотите!
Да, разномастная троица, поселившаяся в холостяцкой квартире музыканта, заставила уравновешенный метроном его жизни стучать отчаянно, в немыслимо рваном ритме, все нарушая и все ломая. Но — великий Бог! — как же все наполнилось звуками, красками, эмоциями, на которые старик считал себя уже не способным. Вот, теперь он пьесу пишет, надо же! Ведь думал, что его композиторство накрыли тяжелой мраморной плитой с надписью: «Андрейченко Вера Ивановна». Да нет, даже раньше, когда он смог сказать в трубку телефона:
— Я не смогу сегодня работать. Вера умерла, — и удивился, как точно он определил свое состояние: Вера умерла. Вера!
Алексей Игоревич вдруг представил себе жену в ее китайском халате с несуществующими птицами и три мальчишеских головы, склоненных к тарелкам. Это то, о чем она всегда мечтала: дети, много детей. «С твоим несносным характером». Вот, теперь есть. И с характером.
— Стареешь ты, брат! Сентиментальным становишься, — сказал сам себе, потом позвал Бригу: — Иди есть, музыкант! И даму свою зови.
Мальчишка налег на клавиши так яростно, что инструмент вдруг выдал несвойственную ему фиоритуру. «Нет, не сядет сейчас Бриг за один стол с Олюшкой. И Олюшка, пожалуй, тоже. Оставить их надо. Оставить все, как есть. Пусть звучат себе». И метроном мечется, отстукивает, очень уж быстро.
А пьесу он назовет «Утро нежности».
Глава 22
БЗД
— Пчела! — Женька подскочил на немыслимую высоту и сжал опухающую от немилосердного жала ладонь.
