не слушала — пела. Ей казалось, что вот сейчас она взлетит, перестав цепляться за землю.
Часы на стене тикали, отмеряя время до встречи. «Быстрее, быстрее, милые!»
Ольга в эти дни и не видела, и не слышала, и не чувствовала; спроси, что делала — не вспомнит. Сегодня только и ожила. «Брига будет ждать. Брига! Не надо слов, мама!»
— Да пойми, глупая! Ты же очумелая сейчас. Так бывает, я знаю.
Теперь мама не жужжала, а чуть подвывала.
— Я за твоего отца так же вылетела: подружки еще в школу бегали, а я уже тебя таскала. Ольга! Не хочу тебе такого, донюшка-а-а!
Олюшка знала, все уже раз сто слышала. Она остановилась у огромного трюмо и улыбнулась сама себе. Красивая! Все-таки красивая!
— Олька! Городские — ушлые, ты не смотри, что маленький вроде. Как он тебя тогда прижал-то? По- мужичьи.
Ольга вспомнила и заалела. Приложила руки к горячим щекам.
— Дура! — взвилась мать, вцепилась в дверные косяки. — Не пущу-у-у-у-у!
Картошка прилипла ко дну сковородки. Беня попытался отодрать ее — и бросил: «Да черт с ней! Кухарить не нанимался. И так сожрут. Алексей Игоревич все в своих бумагах сидит, что-то строчит. Вот тоже чудик: ничего не видит и не слышит. Недоделанные они с Бригой какие-то. Поймали стих — и понеслись, хоть пожар будь — не заметят. А и хорошо: тут такие дела! — Беня улыбнулся, скинул сковороду с плиты. — Теперь главное, чтобы Ольга на свиданку пришла. Если на лодки сядет, то можно со спины зайти, потом главное покрепче и взасос сразу: дыхалку перехватит — не заорет…»
Он думал так: девке наговорит, что, мол, случайно в нее врезался. Может, еще и понравится. Брига без тормозов, он и не станет разбираться, что к чему. Дернется, будет сопли на кулак мотать — тут и брать его тепленького.
— Готово уже? — Вадик втянул запах. — Вроде подгорела?
— Не нравится, так не ешь: найдется кому схавать.
— Ты Бригу не видел?
— Я его пасу?
— Убежал и баян бросил. Еле доволок. Там дождь собирается.
— Дождь? Хреново!
«Не надо нам сейчас сырости: еще не придет, коза».
— Чего орем, девоньки? — Отец вошел в дом, как всегда, с улыбкой.
Ольга в ответ просияла.
— Вот! — победно возвестила мать. — Отец-то тебе небось скажет.
— От двери-то отойди. Прилипла, что ли? Доча, поесть дай!
Он ел жадно: наработался.
— Гроза вроде собралась, — произнес наконец. — Дожди занудят, работы не будет. На ремонт встану.
«Про грозу это он так, для начала», — мелькнуло в голове матери, и она откликнулась торопливо:
— Да и засуха, Леш, тоже надоела. Пшеница на Марьиной сопке совсем сомлела.
— Там склон не солнечный, так что терпит еще, — отец оперся темными от въевшегося мазута руками в стол. — Что тут у вас? Война?
Мать вздохнула:
— Пусть сама скажет. Стыд отморозила девка. И мы ей не указ.
Ольга разглядывала выщербленную ножкой стола половицу, чувствуя, как краснеет. И не виновата, вроде, а все равно…
— Ну! — поторопил отец.
Кукушка в ходиках ожила и врезала отрывистое «ку-ку» в плотную тишину.
«Один. Два. Три… Девять», — посчитала Ольга машинально.
— К черномазому рвется, — фыркнула мать. — Дыра перезрела!
— Думай, что несешь, — оборвал отец.
— Рвусь, — тихо проронила девчонка. — Папа, я правда рвусь.
— Это который цветы, что ли, повыдергал? — отец усмехнулся в усы. — Иди, невеста.
— Куда пойдет? К ворью? — вскрикнула мать так пронзительно, что Ольга сжалась.
— Папа, папка! Если он — вор, тогда и мы все воры… Папа!
Отец кашлянул сухо:
— Иди, доча, да смотри: дождь.
Ольга не дослушала — как была босая, кинулась вон. Спохватилась, только открывая ворота. На цыпочках назад — к крыльцу.
— Ты что же делаешь-то? Что? — взвился тонко-тонко голос матери.
— Алина, сколько я для тебя тех цветов потаскал? Тут стонали все, — ровно басил батя.
— Да, что ж цветы, что ты к ним прицепился? — голос матери наливался металлом, тяжелел. — Какой из него жених, Леша? Голь! Господи прости, учитель в одних штанах всю жизнь, и этот…
— Я тоже не жених был, а живем, — рубанул отец, громыхнул чем-то тяжело. Болезненно отозвались дребезжащие кружки.
— А как живем? Как?!
Ольга подхватила босоножки и побежала прочь.
Больше всего на свете Брига сейчас хотел бы иметь обычные наручные часы, чтобы точно знать, сколько еще ждать. В дом идти не хотелось и спрашивать — тоже. «Скорей бы, скорей бы, скорей бы!» Он торопил время, гнал, как ленивую лошадь, хлестал злостью. Душа металась, как по черно-белым клавишам, взлетала до пронзительного «си»:
— Не могл-а-а-а-а-а!
Скатывалась до низов, к гудящему неотвратимому «до»:
— Мо-о-о-о-о-огла!
Ему хотелось за инструмент — рвануть меха, вылить злость, тоску, то, чему и названия еще не знал. Женька ударил кулаком по твердой земле раз, другой. «Выбить бы, выбить бы все раздирающее, острое, горькое, выкрикнуть, выдохнуть… — Он прижался к прогретой земле щекой. — Надо ждать».
— Ну пошли, что ли. Аль заснул? — насмешливо протянул Беня. — Уже десять, да я сейчас туда сгонял: ждет у лодок.
Брига задохнулся:
— Жде-о-от?
— А то! Все они сначала сохнут, потом… — Беня булькнул что-то невнятное.
Топали через сумерки, белесоватые еще, прозрачные.
— Куда летишь-то? — едва поспевал Беня. — Думашь, уйдет? Не-ет. Ты с крутяка зайди и в кустах жди. Сам увидишь.
Олюшка зябко повела плечами, опасливо взглянула на небо: половину его затянуло густой пеленой. Ветер сырой лапой обхватил голые коленки. «Надо было бы хоть кофту накинуть, да разве думала тогда?» Край тучи, такой тяжелый, что все небо сразу стало ниже, угрожающе омывали молнии. И гром, пока еле слышный, теребил барабан, будто горох по нему катал.
Холодало. Ольга все оглядывалась на крутяк: не идет ли Брига. «Может, и правда, Алексей Игоревич не пустил? Сейчас дождь рванет», — подумала тоскливо и поняла: все равно будет ждать. И не держит никто, а точно привязали к берегу, к лодкам, приковали мучительным и радостным томлением.
Брига смотрел, как Беня крался по склону, точно в чужой огород, мягко, по-кошачьи. Олюшка кидала камешки. Брига мог бы сосчитать, сколько серых голышей ушло в воду, бултых — и ничего, кроме тьмы и холода.
