Заинтригованная Хильдрид повела викинга вниз по каменной лестнице, а потом на поварню. Эльфрид, рыженькая веснушчатая девчонка, работала на кухне, Гуннарсдоттер наведалась к ней в первый же день после прибытия, полюбовалась на ее огромный живот и настрого велела главной поварихе, чтоб беременную не обижали. Девушка, беременная от Торстейна, была рабыней, но, судя по виду, не голодала и не страдала, одета была хорошо, смотрела весело. И теперь, когда на пороге появилась женщина-ярл, Эльфрид с интересом посмотрела на нее и охотно встала — несмотря на огромный живот, она была довольно подвижна.
— Ну? — спросил Хольгер, оглядываясь. На лице у него появилось озадаченное выражение. — Где она?
— Вот, — показала Гуннарсдоттер.
Веснушчатая девчонка — ей, должно быть, исполнилось не больше пятнадцати лет — растерянно захлопала глазами. Викинг поморщился, но не отступил.
— Как тебя зовут? — спросил он строго.
— Эльфреда, — пролепетала та.
Хольгер удивленно взглянул на Хильдрид.
— По-сакски это звучит именно так, — улыбнулась она.
— Ага… Ладно, — пробурчал викинг. — Ты рабыня?
Девушка кивнула.
— Тут кроме нас есть свободные? — спросил он дочь Гуннара.
— Видимо, есть.
— Ну, ладно. Значит, так, я тебя купил у конунга. В присутствии всех, кто может слышать, теперь я даю свободу рабыне по имени Эльфрид и беру ее в жены… Ну, что там еще полагается… Родственники у тебя есть?
Та испуганно помотала головой.
— Вот тебе раз, — Хольгер поскреб затылок. — Как же быть… Равнемерк, может, удочеришь ее? Я б ее у тебя выкупил — и все по закону. Хотелось бы жениться, как полагается.
— На ней?
— Ну, да. Это же наложница Торстейна, а это, — он ткнул пальцем в живот девушки, и она испуганно прикрыла чрево руками, — его сын. Или дочь.
— Ну. Так возьми ее себе, и все. Освободить ты ее уже освободил. Что ж еще нужно?
— Нет уж. Она — наложница Торстейна. А это — его отпрыск. Я женюсь на ней по закону.
Повариха с завистью поглядывала на Эльфреду. К концу беседы Хильдрид с Хольгером уже вся поварня знала, что Эльфреде улыбнулась удача, и какой-то викинг в память о друге собирается на ней жениться. Когда Хольгер объяснил, что еще утром выкупил девушку, договорившись с казначеем-распорядителем, об этом тут же узнали все — от главной поварихи до мальчишки, выгребающего золу.
Эльфреде было велено бросить овощи, которые она чистила, помыться и идти за господами. Идя в залу, где устроились викинги Хильдрид, она и Хольгер продолжали спорить, как именно провести все необходимые обряды. Викинг и его спутница оба понимали, что проводить обряд удочерения целиком нет смысла, не следует, да и невозможно, ведь беременная девчонка — не уроженка Нордвегр, она живет по другим законам. Потому решили обойтись упрощенной формой традиции. В общей зале, где, несмотря на дневное время, было много викингов — они лежали, сидели или ходили, словом, отдыхали после похода — Хильдрид усадили на лавку, и в присутствии всех она подтвердила, что удочеряет саксонскую девочку, и посадила ее на колено. Беременная оказалась очень тяжелой, и, пока Гуннарсдоттер произносила все необходимые слова, а потом говорили остальные, у женщины-ярла совершенно затекла нога.
И так же во всеуслышанье Хольгер объявил о своей готовности жениться на беременной. Обмен дарами произошел тут же. Не имея возможности и времени выбирать, что б такое отдать в виде выкупа, викинг просто отвесил Хильдрид серебро — это было допустимо, хоть и признавалось не очень приличным. Она тоже нашла, что отдать новоиспеченному супругу ее новоиспеченной дочери в виде приданого — пару украшений, золото, еще какую-то ценную ерунду. Эльфреда просто стояла рядом, поглядывала то на одного, то на другого, и, похоже, ничего не понимала.
— Ну, что, доволен? — спросила, посмеиваясь, Хильдрид, когда «передала» Хольгеру его юную жену, держащуюся за необъятный живот.
— Ну… Да, — он оглядел супругу, потом поднял глаза на Гуннарсдоттер и негромко спросил, пряча смущение. — А что нужно делать с женщинами на сносях? Я ведь не знаю.
Она расхохоталась.
— Так вот почему ты с утра был так зол! Не забивай себе голову всякой ерундой. Не трогать ее лишний раз — и все.
Несколько дней Хильдрид слонялась по замку и окрестностям, а потом вдруг по наитию свернула к монастырю. Зачем она шла туда, и сама-то не знала, и не пыталась узнать. Какая разница? На самом деле Хильдрид было любопытно взглянуть на распятие теперь, после своего странного сна. А вдруг глаза распятого оживут, и он посмотрит на нее с каким-нибудь особым выражением? Если действительно случилось чудо, и с ней говорил Бог, то разве не должно вокруг все измениться? В Хильдрид, как почти в каждом человеке, жил ребенок, жадный до чудес.
В монастыри Англии викингов пускали неохотно — мало ли что этим разбойникам придет в голову — но в этот, рядом с Хельсингьяпортом, позволяли приходить всякий раз, как заблагорассудится. Может, саксы надеялись все же, что величественный вид романского храма — этой каменной глыбы с красивыми цветными окошками, каждое из которых стоило, должно быть, целое состояние — подвигнет язычников поверить в могущество Единого Бога. И порой это действительно происходило, как, например, с Ормом. И, кажется, кто-то из его людей тоже соблазнился христианством.
Хильдрид осторожно заглянула в двери храма. Она уже была здесь не однажды, но до сих пор ни разу не заходила внутрь одна. Собравшись с духом — общаться с Богом страшнее, чем сражаться с десятком врагов — Гуннарсдоттер вошла внутрь, прошла вдоль рядов скамей и тут же жадно нашарила взглядом распятие над алтарем.
Деревянное, довольно грубое, изделие было безжизненно. Его слепые глаза были обращены ко входу, но никуда не смотрели… А может, наоборот, они смотрели куда-то очень далеко, в глубины, которых она не могла бы прозреть, даже если бы захотела? Женщина уже привыкла к виду распятия и не воспринимала его, как повествование о некоей казни, которая не принята на севере. Тем более что мастера-резчики не изображали своего Бога мучающимся. Он тихо и безропотно висел на кресте, словно и не замечая неудобства своего положения. Глядя на фигурку, Хильдрид всегда думала, что для этого Бога даже казнь — не такая уж большая неприятность. Наверное, для него, как и для Одина, это тяжело, но терпимо, и, наверное, напоено каким-то особым смыслом.
Присев на край скамьи, Хильдрид смотрела то на распятие, то на витраж. Набранное из разноцветных кусочков стекла окошко было грубое, фигуры неправдоподобны, но Гуннарсдоттер вряд ли отдавала себе в этом отчет. Ее занимала игра света в ярких стеклышках — она любовалась и не могла налюбоваться. Где еще посмотришь на такое?
По проходу медленно шел священник. Он заметил Хильдрид, сидящую на одной из передних скамей, и подошел, решив, что это прихожанин, желающий исповедаться или о чем-то спросить. Священник нагнулся к ней и постучал костяшкой пальца по скамье. Она вздрогнула и, возвращаясь сознанием из неизмеримых далей отвлеченных образов, перевела на него ошалевшие глаза.
— Ты пришла побеседовать, дочь моя? — мягко спросил священник.
— Нет, — ответила Хильдрид медленно, сама себе удивляясь. — Я пришла, чтоб ты меня крестил.
— Крестил? — удивился священник. — Прямо сейчас?
— Да. Прямо сейчас.
— Но… Но ты понимаешь ли последствия принятого решения, дочь моя?
— Да. Я всегда отвечаю и за слова свои, и за поступки, — проговорила женщина и вдруг испытала огромное облегчение. Шаг сделан, как в воду головой, на попятный она не пойдет ни за что. И теперь, когда пути к отступлению не было, не о чем больше было волноваться — словно гора с плеч. Наверное, самое трудное — решиться.
— Ну, что ж… — ответил ошеломленный священник. Он знал этих норманнов — они часто крестились,
