оглушил бы любого, а иного отправил в небытие, сын Кровавой Секиры лишь всхрапнул, как нахлестанный жеребец.
Они рубились, кружа вокруг друг друга, то и дело натыкаясь на своих людей. Те не прекращали сражение, но обмен ударами стал не таким частым — викинги краем глаза следили за поединком предводителей.
Гутхорм ревел, как медведь, поднятый из спячки, и махал тяжелым мечом. Под его удары лучше было не попадаться, толстый и прочный клинок разрубил бы и доспех, но если в подобном случае удается отклонить атаку, то у противника, более подвижного и ловкого, оказывается достаточно времени и возможности нанести свой удар. Орм не терялся, первую рану он нанес врагу уже через несколько мгновений, потом еще одну.
Гутхорм на раны не обращал никакого внимания. Регнвальдарсон рубился спокойно и уверенно, будто нисколько не сомневался в своей победе, холодные синие глаза, смотревшие из-под надглазий, следили за каждым движением Эйриксона. Спокойствие и молчаливость Орма раздражали сына бывшего правителя Нордвегр, вскоре его раздражение стало зримым. Казалось, сыну Регнвальда было все равно, что происходит с противником — ни один мускул его лица не дрогнул — но на самом деле он замечал все.
Отпрыск Эйрика рыкнул и швырнул в противника свой щит. Орм легко пригнулся. Гутхорм схватил меч двумя руками и прыгнул вперед, занося его над головой. Молодой нортимбраландский конунг слегка повернулся на пятках, увернулся вбок и еще подстраховал себя щитом. Меч ударил по умбону вскользь и ушел в землю. Регнвальдарсон, словно копируя врага, выпустил из пальцев щит и махнул клинком. Он и не ожидал, что зацепит Эйриксона — тот и в самом деле сильно пригнулся, пропуская клинок над головой. Тут же поднял голову, дернул на себя свое оружие, глубоко ушедшее в почву, но не успел. Орм перехватил меч левой рукой, и на возвратном движении клинок врубился в щеку Гутхорма. Нажав, молодой конунг Нортимбраланда толкнул меч вверх и опрокинул своего противника на спину.
Эйриксон жил еще несколько минут. Он пытался встать, царапал пальцами землю, вращал глазами и захлебывался кровью, растекавшейся по его лицу. Орм отступил и окинул взглядом людей Гутхорма — те попытались отступить, чтоб встать плотным строем, сдвинуть щиты. Но воины Регнвальдарсона не отставали от них, наседали, не позволяя сплотиться. Молодой конунг ждал, и, когда его викинги оттеснили врага от землянки, быстрым шагом направился к низенькому входу. Рядом с ним шагали трое его воинов и Кадок.
В землянке лежали раненые — впрочем, о том, для кого предназначалась землянка, сын Регнвальда знал заранее. На пороге его встретили два викинга, он приготовился было к схватке, но его воины оттеснили своего предводителя от входа и расправились с обороняющимися сами. Потом нырнули под кровлю и проверили, не осталось ли внутри кого-то, способного держать меч. Из угла они вытащили прячущегося там грязного молодого скотта. Регнвальдарсон с удовлетворением во взгляде смотрел, как убивали парнишку. Он чувствовал, что месть начала свершаться.
Орм шагнул внутрь. В землянке было темно, свет падал только из входа, да от небольшого костерка, горящего рядом. Раненых было немало, должно быть, это были те, кого ранили воины Хильдрид. Вытерев меч о край одежды и вложив его в ножны, Регнвальдарсон передвинул перевязь назад, чтоб клинок не мешался, и нагнулся пониже, чтоб видеть лица или хотя бы очертания фигуры — плеча, шеи или руки. Он был уверен, что маленькие женские ладони узнает без труда.
Мать он нашел в самом углу землянки, на охапке грубо обломанных еловых ветках. Она была бледна и бесчувственна, изорванную, испятнанную кровью рубашку явно снимали — должно быть, для того, чтоб перевязать пленницу. Орм нагнулся, схватил мать за руку — кончики пальцев были холодны, как камень, прячущийся в камышах от лучей солнца. Он в испуге схватил ее за плечи и развернул к себе.
Хильдрид шла по лугу. Она помнила этот луг — он расстилается вблизи Хладира, летом его покрывает густая и сочная трава. Сюда окрестные бонды гоняют свою скотину, и горе тому крестьянину, который вздумает оберегать самую лучшую траву для своих коров — он будет и вовсе отлучен от альменнинга, то есть общинного пастбища. Близ Хладира было несколько альменнингов, но этот — самый лучший.
В густой траве прятались цветы. Ноги путались в них, и Хильдрид шла медленно-медленно, изумляясь, почему она здесь одна. Ей снова было двадцать лет, и, шагая к краю луга, она дивилась, зачем это надела свой свадебный наряд. Его сшила для нее мать: нижняя рубашка из дорогущего шелка, привозного, верхняя — из лучшего полотна, а поверх — платье из миклагардской парчи. Безумная роскошь, которая не пристала дочери кормчего, пусть даже он и служит конунгу.
И теперь она смотрела, как солнце переливается на искусно вышитом и вытканном узоре, и дивилась — с чего это ей пришла в голову блажь вынуть наряд из сундука?
Неторопливо ступая, она двинулась дальше, добралась до тропинки вниз, к побережью. Луг был высокогорным, и оттуда вели две дороги, по которым гоняли скотину, а также тропка — она ближе всего подходила к Хладиру. По ней дочь Гуннара бегала чаще всего, особенно когда была еще совсем девчонкой. И теперь, следя, чтоб из-под ноги не выскочило ни камушка, она стала спускаться. Сперва Хильдрид дивилась, отчего ей так неловко идти по тропинке, которую она знает лучше, чем собственную ладонь, а потом она поняла, что обута в башмачки.
Башмачки? Летом? Женщина-кормчий посмотрела на свои ноги. Да, кожаные башмачки, покрытые узором, с застежками в виде оберегов. Ритуальные башмачки? С чего бы? Таких даже невесты не надевают. Гуннарсдоттер напряглась, но почему-то так и не смогла вспомнить, на кого же именно надевают подобную обувь.
И на дорогах к альменнингу, и внизу, на берегу, и даже близ поместья, которое все так же высилось на высоком пологом холме, она не заметила ни одного человека. Тишина и безмолвие, и безветрие, покой, который, казалось, глубоко хранил какую-то тайну, запретную для глаз живых. Касаясь ладонями верхушек травы, она взошла на вершину холма и пошла навстречу морю, распахивающему ей свои бездонные объятия, и небу, вторившему воде. Под ногами похрустывали мелкие камушки.
Оскальзываясь на тропе, она спускалась к линии прибоя.
А потом вдали показался парус. Он приближался так быстро, будто его подгонял шторм, но ни дуновения она не чувствовала на лице. Парус был знакомый, носовое украшение снято, и слева от штевня стоял мужчина в плаще поверх доспеха, но без шлема, при мече. Сперва она присматривалась к нему с обычным любопытством — ей хотелось непременно узнать, кто же он, владелец корабля, так быстро идущего под парусом в полный штиль. А потом она узнала его, и у нее перехватило дыхание. Хильдрид больше не чувствовала под ногами камней или скользкой, утоптанной земли — будто крылья несли ее к линии прибоя.
Она вошла в воду по щиколотку — ноги ее ощущали холод накатывающих волн, подмок подол. Драккар надвинулся. Это был «Змей», он ткнулся штевнем в гальку, и воин в плаще легко перемахнул через планшир и пошел к ней.
— Реен, — позвала она. Его синие глаза рассматривали ее жадно и с мягкой улыбкой. Гуннарсдоттер видела, как он рад ее видеть, и это ошеломляющим счастьем отдалось в ее душе.
Мужчина подошел. Да, это был Регнвальд, молодой Регнвальд — здесь ему было не больше тридцати — она узнала бы его из сотен тысяч мужчин. Его кольчуга, в которой его положили в курган, его плащ — она плела к нему тесьму. Она смотрела на него, слабея от радости, что видит его опять. Он осторожно взял ее за руки и слегка сжал, но не произносил ни слова. Только смотрел. Волна за волной накатывали на берег, некоторые обдавали ее колени, и платье намокало все сильнее.
«На шелке будут разводы», — подумала она и тут же забыла. Какое значение имела ткань?
Она столь многое рвалась ему сказать, но теперь мысли не складывались в слова, а слова — во фразы. Она несколько раз открывала рот и тут же закрывала. Ей и так было хорошо с ним, и хотелось только одного — быть с ним и дальше.
Только холодно.
— Мне холодно, Реен, — произнесла она жалобно. — Обними меня.
В ответ он взял ее за плечи и крепко сжал.
Орм повернул мать. Ее глаза были закрыты, но в тот момент, когда он резковато встряхнул ее, губы приоткрылись и распахнулись глаза, которые в темноте землянки показались ему почти черными. Она посмотрела на сына — во взгляде было мало осмысленности. Туман заволакивал его, и Регнвальдарсон не мог бы даже поручиться, смотрит ли мать на него, или сквозь него. Губы снова шевельнулись — он услышал
