Елена Прекрасная

естественнее у них жизнь. Вот в магазин зашли, вот вышли с покупками – и жуткая берет зависть! А я и замуж вышла как-то второпях, что называется, между делом. На съемки в Крым, помню, надо было уезжать, сказала Толе: давай вместе поедем. Медовый месяц, так ведь можно считать? Какой там! Помню, погоды все не было, режиссер от злости чуть на стену не лез, а я тоже, дура: гляну утром в окно и говорю себе, снова день пропащий!

Помолчали… Варя, и это было редко для нее, держалась на сей раз с Еленой просто и говорила о простом, простыми, понятными словами. Так вот и выманила Елену из скорлупы: слово за словом Елена перешла к разговору о себе, собственных разочарованиях и общей женской несчастливой доле.

Вдруг Варя ее оборвала.

– Ну, ясно, – сказала резко, грубо. – Причина в том, что дела у тебя нет. Все бы тогда переменилось, уравновесилось. И знаешь, чем ты особенно всегда бесила меня? Что свою незаурядность ты обратила в пустое – в никчемное бабство.

Елена выпрямилась, сцепила руки, а Варя, как бы не замечая, продолжила:

– Я часто о тебе думаю. Думаю: почему? Что помешало тебе найти себе применение? Не перебивай! Уж тут я не могла обмануться – было, было! Даже не слова твои вспоминаю, а выражение лица, взгляд. Зло, понимаешь, берет, когда видишь, что это пропадает. Необыкновенное, радостное, ну как назвать – талант? Талант – нечто определенней. А у тебя? Дар, что ли… – произнесла с сомнением. – Да, дар. И как-то нужно было его использовать, – вздохнула, – толково… Я думала, коли в человеке есть, силы сами собой берутся. Казалось, что это связано, дар и, ну если хочешь, честолюбие. Желание работать, чтобы себя реализовать, обнаружить, выдвинуться.

– И ошибалась, значит, – подсказала Елена.

– Ошибалась… Не только в отношении тебя. Силы и у бездарей могут быть, а у таланта, бывает, вдруг исчерпываются. И в достигнутом мало утешительного находишь, как бы даже упрек: а сейчас-то что? Постоянно ощущаешь неуверенность, что дальше-то будет. Словом, убеждаюсь – счастья нет. Но есть жизнь, которую можно, нужно сделать осмысленней.

– А я вот надеялась, что счастье – это и есть смысл. Зачем я вообще родилась, если не могу быть счастливой?

– Ну вот опять! – раздраженно оборвала Варя. – Знаешь, почему мужчины интереснее женщин? Потому что для них то счастье, о котором ты говоришь, никогда не составляет всю жизнь, а только часть – часть целого. И считаю, стоит жить по-мужски. Влюбляться, разлюбляться, терзаться, охлаждаться, но иметь при этом то, что есть стержень. Тогда только сохраняешь равновесие. В мужчинах оно самой природой заложено, а мы, женщины, должны усилие сделать, чтобы его обрести. Иначе в стенку упираешься. Да-да, вот как ты. И чем по натуре богаче, одаренней, тем упертость оказывается большей: нечем другим себя занять, и вот начинается нытье, томление, выискивание и обсасывание мелочей, и как это ни украшай, сплошное это есть бабство. И ничего бессмысленнее, бездарней придумать себе нельзя.

– А я, – Елена сказала твердо, – как раз хотела и хочу быть просто женщиной.

– Женщиной? – Варя переспросила. – Так будь! Только как женщина ты какие готова обязанности нести, в чем можно на тебя в таком, именно женском качестве положиться? Женщина ведь не только имеет право, но прежде всего она должна. Да-да, не усмехайся. Можешь на меня наорать, послать к черту, выдержу.

– Ну зачем же…

– Тогда, может, я кофе сварю? – Варька произнесла как бы виновато. Было у нее свойство после вспышек быстро отходить, виниться, но тоже недолго.

Привела Елену в кухню, тоже обшитую деревом, пахнувшую недавним ремонтом, усадила на высокий табурет, а сама, стоя у плиты к Елене спиной, снова заговорила:

– В общем, я должна была тебе это сказать. Сама себе обещала. Собиралась уже не однажды, но как только тебя видела, все мои разумные речи так при мне невысказанными и оставались. Я тобой любовалась, да-да. И даже казалось мне в тот момент: да что я лезу, кого собираюсь увещевать, и мне ли, с моим ли горбом учить жизни? Казалось… А потом хотелось тебя избить. Бить и приговаривать: не разбазаривай добро, не разбазаривай. Жизнь штука серьезная, и хватит порхать! Но что-то такое, видимо, есть в тебе, над чем, может, ты и сама не властна. И это самое страшное – слабость твоя, рыхлость, безволие. Уж погоди, все скажу! В тебя проваливаешься, в тебе увязаешь, и у кого ума хватит, тот должен скорее от тебя убежать, иначе затянет… – Варька выдохнула всей грудью. – Уф, все! Теперь давай кофе пить. А можешь взять вот чашку и об пол бросить. Ты с сахаром или без?

23

После отповеди Варя снова стала говорить о себе. Жаловалась, но на что именно, понять было трудно. Вроде бы и искала сочувствия, и вместе с тем явно собой гордилась, так что в результате выходило, что так, как она живет, – эталон. А ставя кофейник, плеснула чуть, и побежала за тряпкой. Долго терла, очень обеспокоенная. Пепел упал на ковер, на колени встала: не прожгла ли, вглядывалась. А говорила в тот момент о самом вроде бы сокровенном, и тон был соответствующий, прочувствованный, но пепел на дорогом ковре, значит, перевесил, куда важнее посчитала какой-то там болтовни. Но убедившись, что с ковром все в порядке, снова воспарила к высоким сферам, а Елена про себя думала: как легко получаются такие переходы у них.

То есть у Вари, у Николая, у Сергея Петровича Верхового – у тех, словом, кто всегда ясно представляет себе границы и четко знает, что правильно, что неправильно, кто страстно желает поставить все точки над «и» и абсолютно убежден, что в состоянии и вправе это сделать.

Варька закинула ногу на ногу, штанина задралась, обнажив бледную отечную щиколотку. Да, большими трудами ей давалось держать себя в форме. А с ее-то едким умом, она, конечно, на свой счет не обольщалась. Можно представить, как утром глядела в зеркало на себя… А вот вообразить Варьку любящей, влюбленной? Неужели и это ей далось? Служивый муж, спящий безмятежным сном младенца, в то время как мается в бессоннице многодумная жена, – так теперь силы уравновешивались?

– Но понимаешь, – после паузы сказала Варька, – временами я путаюсь. Быть может, от усталости вдруг так пронзительно чувствую край. А может, осеняет, иные какие есть ценности, иные ориентиры? Те добродетели, которым доблестно служишь, а вдруг они мираж? Вдруг их для того только выдумали, чтобы отнять у тебя свободу? Понимаешь, совсем особую, о которой люди и представление потеряли.

Помолчала. Пристально взглянула Елене в глаза:

– И, знаешь, что еще: может быть, старею? Доброй быть хочется. Но не могу, не умею. А прежде не замечала в себе злости. То есть злость была как бы двигатель, мотор. Так сказать, проявление активности. Ну, в молодые годы. Вспоминаю, тогда только создавался наш театр. Ух и злые мы были! И хорошие. А теперь столько дурного в нас. Фальшивого, зыбкого. А ведь вроде никуда не свернули. Театр наш… Поднабрались солидности, мастеровиты стали. Гляжу на ребят: созрели. И выкладываются, не халтурят. Все правильно, все здорово. А почему-то, понимаешь, грустно. Молодая злость с годами все же должна во что-то более крупное перерастать. Благородное. Не знаю, может, говорю непонятно… В общем, продолжать бывает труднее, чем начинать. Сказала как-то об этом Николаю, но он промолчал… Разговорилась! – Варька усмехнулась мельком. – Словом, может, это и не доблести, к которым я тебя призывала, но в том штука, что без них разваливается человек. Вот тут абсолютно убеждена. Дело, работа, желание о себе заявить, себя обнаружить и все связанные с этим потуги, постоянные, каждодневные, конечно, может показаться: какая суета! И сколько тут теряешь! Но без такой пружины превращаешься в кашу.

– Ты молодец, – Елена улыбнулась. И отметила, как размягчилось лицо Варьки, потеплел, затуманился взгляд выпуклых темных глаз. Когда ее хвалили, она на мгновение теряла обычную свою твердокаменность, настолько сильно в ней оказывалось актерское, нуждающееся в постоянных задабриваниях. В этом было что-то даже трогательное, ребячливое. Творческая личность так, верно, и устроена, на сочетании сложности и примитива. И бессознательная, наивная эгоистичность, наверно, всегда в ней присутствует, в тех или иных дозах.