гипноз, парализующий прежде ее волю. Почему раньше в его присутствии она так спешила всегда распластаться? Взывала к чувствительности его, не смея подняться ни разу с ним вровень? Превосходство его так ее угнетало? Но ведь он не во всем ее превосходил. И не столько она им восхищалась, сколько ореолу поддалась. Зависимость от посторонних мнений – тут-то и клюешь на дешевку.
Потому так поверхностно, непрочно и сложилась ее с Николаем судьба. Вне родительского дома, чужих привычек, чужих правил чувство ее не сумело себя осуществить. Она увязла – по молодости, по слабости характера?
Теперь она подумала: наверно, да. Спокойно подумала, без сожаления. Пожалуй, хоть в этом превосходство ее возраста над юностью обнаруживало себя. Наступила пора, когда уже не рвешься к счастью, оголтело, бездумно, а сосредоточенно стремишься понять: отчего счастья нет?
Она уже не сердилась. Выжидательно, с любопытством разглядывала его. Поредевшие волосы. Глубокие складки у крыльев носа. Изношенность, одряблость всего лица.
– Ты полагаешь, что справишься? – спросила.
– А что? Оксана взрослый человек. И умница. – Несвойственная ему совершенно застенчивость расщепила обычную ровность его тона.
– Я так рад… – он не договорил, нахмурился, обеспокоенный, что сказал лишнее.
– Посмотрим, – она была ошеломлена.
Этот чугунно-литой, зачерствелый, на одном только деле своем сосредоточенный человек оказался обезоружен отцовским чувством – внезапным. Оксана, значит, то с ним сделала, что никому прежде не удавалось?
А может, отцовство подготовлялось в нем и чем-то иным? Вдруг вспомнились Варькины слова о молодой злости, о том, что с годами она во что-то более крупное должна перерастать.
Это касалось таланта? Или жизнь вовлекала тут и талант, разминая в своих сильных, жестких пальцах сердца упрямцев, себялюбцев, честолюбцев, приучая и подчиняя их постепенно всех себе. Своим законам. Своим правилам. Даруя, правда, в том разнообразие, что каждый узнавал о них только самостоятельно, только сам.
Возникшая пауза, казалось, их больше сблизила, чем возможное согласие в разговоре. Но подобный путь был бы неоправданно легким.
– Словом, думаю, ты не должна быть против, – сказал Николай. Очнувшись, Елена кивнула:
– А у меня она будет бывать?
– Уж это, извини, ее дело. – Встал, прошелся. – Налаживайте! Я, по крайней мере, не стану мешать. Хочу только, чтобы ей хорошо было.
Она кивнула снова:
– Передай ей… – начала.
– Передам, – он ее оборвал, – что ты не возражаешь. Ей, знаешь, тоже совсем непросто, ты уж сообрази.
И, давая понять, что разговор закончен, улыбнулся. Какая у него была улыбка! Она, как и прежде, и старила, и молодила его. Морщинки разбегались от глаз, рот в узкую щель сжимался, и все же каким обаятельным он в эти мгновенья бывал. Талант – ну да Бог с ним! – но он так умел улыбаться…
