покачиваться, и стены с ним вместе…
Очень давно она, молодая мать-дуреха, перепеленывала дочку на столе, зазвонил телефон: побежала, схватила трубку и тут, точно от удара в грудь, вспомнила, побежала обратно – девочка лежала на полу, навзничь, недвижно, не плакала. С воплем, раздирающим внутренности, с мутящимся от ужаса сознанием схватила, прижала к груди – куда бежать? И тут встретила спокойный, недоумевающий, блекло-голубой глаз младенца. Живая, живая! С мокрым от слез лицом продолжала мерить шагами комнату с девочкой на руках, шепча: «Я этого не переживу, я этого не переживу».
Очень давно, Оксане было года четыре, гости пришли, а надо было уложить дочку спать, она капризничала, выслушала коротенькую сказку и снова заныла: хочу пи-пи, принеси водички, буду спать с мишкой, нет, куклу в постельку положи. Елена, на высоких каблуках, наряженная, надушенная, дернула с раздражением за слабенькую ручку: да перестанешь ты, в конце концов!.. Ой, мамочка, не уходи, посиди со мной еще немножко, мамочка! Елена решительно направилась к двери. Оксана из-под одеяла выпуталась, сползла с постели: маленькие ножки с пухлыми пальчиками на пол ступили. Ах, ты не слушаешь?! Нетерпеливо, озлобленно, не соразмеряя, в безумии – размахнулась. Лицо ребенка скривилось, растянулось в немой гримасе, точно звук пропал. Обида, боль! Стеклянная тишина. Стеклянный блеск в ребячьих глазах, отяжелевших слезами.
Очень давно… Как же жить? Как вообще живут люди, едят, пьют, ложатся спать – и не чувствуют отвращения? Воля к жизни – есть такой хитрый механизм? И где он запрятан в человеческом организме? Как нащупать его, наладить, починить? О господи, не надо, не надо…
Встала, до ванной доплелась, склонилась над раковиной. Крутая струя воды взвинтилась, впилась в эмалированную белую чашу. Мощный напор – где-то кто-то еще хотел, желал, напрягался от ожидания, в надежде…
Все. Никогда. Пустая квартира трещала выжженной тишиной.
Сможет она до вечера дотянуть? Ночь: как обессилевший пловец, коснуться кромки берега и потерять сознание. Не думать. Не знать. Не вспоминать ни о чем. Чтобы в серых утренних сумерках очнуться разом от ломящей боли в груди. Явь. Удар топором в самое темечко.
… На службу. А куда еще идти? Дотащила себя, будто мертвую, разлагающуюся тушу. Села. Лица, жесты, хлопанье двери, гул улицы из открытого окна – глядела тупо. Полнейшее ко всему равнодушие твердой пленкой залепило, сковало ее. Пластырем, под которым гноились раны.
Люди. На людях… Ее никто не теребил. Когда не ищешь, не ждешь, тогда вот, точно проснувшись, ощущаешь вдруг легкое, деликатное касание – сочувствия, внимания к тебе. Осторожное, пугливое, чтобы не ранить, уважительное – к
Вот в такие потоки Елена окунулась. Робея, а заслужила ли? Смущенно, а не тщетны ли их старанья, когда все в ней зацепенело, вымерло?
На плитке закипал чайник; с типично женской преувеличенной суетностью они готовились, радовались предстоящему ритуалу. Стулья двигали, выкладывали съестное, кто-то успел в гастроном забежать. Рассаживались, шушукались, возбужденно,
Елена раздвигала налипшие на десны зубы – училась улыбаться. Хотя бы только для них.
А потом возвращалась домой. Здесь ее уже никто не видел. Сумеет ли она до ночи дотянуть?
… Когда раздался телефонный звонок, она со всех ног бросилась, схватила жадно трубку.
– Елена? – услышала. – Николай говорит, – и знакомый смешок, – Михайлович. Встретиться бы надо, поговорить. Об Оксане.
Она сказала:
– Да.
За весь разговор она несколько раз только «да» сказала. И трубку повесила. Села на кровать. Сообщил, что сам к ней приедет. И время назначил сам. Конечно, он занят, ему и право выбора.
Сидела – и вдруг всполошилась: прибраться бы надо и себя прибрать. Подошла к зеркалу, волосы от лица оттянула. Боже, на кого стала похожа, старуха! Еще одно испытание, что увидит он ее сейчас.
А квартира точно разграбленная! И не отсутствием вещей, а какой-то иной пустотой впечатление это создавалось. Она сама впервые заметила, пока перед приходом Николая убиралась. Кабинет, бывший, Сергея Петровича: все там на месте вроде, а нежилой вид. Спальня: две кровати в одну плотно сдвинутые, и стыдно вдруг сделалось от этого ложа: ничья жена, зачем же тогда оно? Дверь с раздражением захлопнула, прошла к Оксане. А здесь комок к горлу подкатил при одном только взгляде – здесь пустота, как рана открытая, зияла. Тахта аккуратно застелена, на столике флакончики какие-то, и там же кукла сидела, блондинка, в тафтовом розовом платье.
Не уберегла! Забыла, что ребенок ведь еще совсем. Для себя опоры искала, искала, как бы самой отогреться, а девочка? Девочке мать была нужна, умная, стойкая, советчик…
Плакать вместе? А почему бы не утешать? Как важно, необходимо самой быть сильной и не искать поддержки, утешения в ком-то другом.
… Стояла, прислонившись к дверному косяку, когда раздался в дверь звонок, требовательный, нетерпеливый. Она сразу узнала…
– Здравствуй.
– Здравствуй.
Он снял плащ, остался в куртке, замшевой, той, должно быть, о которой Оксана рассказывала, что точно бархатная на ощупь.
Они не виделись – сколько? Москва большой город. Но все же выплывали какие-то люди, совершенно случайно попадались внезапно в магазине, в метро. Однокашники постаревшие – и никогда не узнать бы – о себе заявляли. Попутчики в поезде, соседи по больничной койке, знакомые, виденные один только раз, – их вот житейское море на поверхность вдруг выносило, поворачивало, хоть на мгновение, друг к другу лицом, лбами сталкивало, но ни разу, за столько лет, не встречала она первого мужа, родного отца своей единственной дочери.
Она ввела его в кухню. Белый пластиковый стол, белые подвесные шкафы на кафельных стенах. Как везде, как у всех. Она почувствовала облегчение, что может спрятаться от него за этот стандарт.
Высокие его колени не умещались под кухонным столом. Сел боком, заплетя одну за другую свои длинные ноги. Она чуть не прыснула – чисто нервный смешок, – но уж очень чужеродной, некстати, здесь, теперь показалась давнишняя его поза. Сколько лет прошло! Точно также на кухне, в доме ее родных, он сидел боком, неудобно, и пил чай.
– Ты что? – спросил подозрительно, заерзав.
– Что? – она бессмысленно отозвалась. – Чай, кофе хочешь?
– Чай, – проворчал.
В карманах порылся, достал пачку сигарет, зажигалку, выложил на пластиковую поверхность стола. Сколько пустых, штампованных жестов вносят в жизнь свою люди, она подумала, таких фальшивых, как в кино.
Разлив чай в чашки, придвинув машинально сахарницу к нему ближе и недовольная этим своим заботливым движением, села напротив.
– Научилась заваривать! – одобрительно произнес.
– Я думаю, ты пришел не мои хозяйские навыки проверять. Разговор, как понимаю, у нас серьезный.
– Да, – он сказал. – Собственно, что говорить… Раз у вас с Оксаной не получилось, пусть попробует у меня пожить. И все, собственно.
Поразительно! Она готовилась к этому разговору, чуть ли не наизусть выучила, что собиралась ему сказать, а он все свел к одной фразе: «и все, собственно»?
Не получилось – у матери с дочерью! Как просто, как ясно. Да где его способность, черт возьми, в души проникать, тонко чувствовать ситуацию, мастерски находить детали?!
Она рассердилась. Строго, пристально взглянула на него. Глаза в глаза. И будто впервые. Будто пропал
