Вот Вы сочиняете, что Россия спасет мир, и в то же время представляете ее лучшее в виде Персюков-Архиповых с карманным словарем иностранных слов и алгеброй…
Так, дорогой мой, я, как словесник, большой ценитель игривости и эфирности Вашего таланта, в этом отношении я не сравнюсь с Вами, я этнограф, тележный человек, но раз уж Вы затронули тупики, то позвольте Вам сказать окончательно: в своей телеге я приезжаю в тупик и задумываюсь: как быть? а вы на своей верховой лошади просто повертываете в сквозную улицу — что ж из этого? Тупик с телегой остается как факт».
Перед нами в высшей степени существенная полемика (объясняющая, в частности, почему Троцкий совсем по-разному относился к Пильняку и Пришвину). Многие и многие послереволюционные писатели — отнюдь не только убежденные большевики — стремились художественно «доказать», что герои, подобные Персюку и Архипову (правда, нередко гораздо более благообразно выглядевшие), «спасают» Россию и даже весь мир. Сегодня становится ясно, что многие усилия этих героев были бесплодны или даже губительны (в высшей степени многозначительный факт: Отечественная война открыла глаза и заставила уже в 1942 году упразднить сам институт военных комиссаров!). И нынешняя ценность таких произведений сводится в основном к тому, что они представляют собой «документы эпохи» — в конце концов, свидетельства ее заблуждений.
Между тем «Мирская чаша» и ныне остается в сущности современной. И стоит сказать еще, что тот же пришвинский Персюк воплощен вполне объективно. Он не нес в себе того будущего, которого мы хотели бы для себя сегодня. Но вот многозначительное суждение Пришвина из этой самой полемики с Пильняком. Он написал, что при «взвешивании» Архипова и Персюка последний, пожалуй, «перевесит, если я поделюсь вариантом моей повести (оставляемым дома), где прямо сказано, что „Персюк в своих пьяных руках удержал нашу Русь от распада“ (я не поместил эту смелую фразу, боясь, с одной стороны, враждебной мне ее рассудочности, а с другой — из „не сотвори себе кумира“)».
В частности, «комиссары» стремились и сумели «удержать», насколько это было тогда возможно, само пространство России; во многом именно потому в Красной Армии служило не намного меньше царских генералов и офицеров, чем в Белой, — притом это были далеко не худшие генералы и офицеры (см. об этом первооткрывательское исследование историка А. Г. Кавтарадзе «Военные специалисты на службе Республики Советов», изданное в 1988 году).
В 1930 году в дневнике, прямо-таки переполненном потрясенными записями о жестокостях и безумиях нового революционного переворота — коллективизации, Пришвин тем не менее написал (18 июля): «Мне хочется добраться до таких ценностей, которые стоят вне фашизма и коммунизма, с высоты этих ценностей, из которых складывается творческая жизнь, я стараюсь разглядеть путь коммунизма и, где только возможно, указать на творчество, потому что если даже коммунизм есть организация зла, то есть же где-то, наверно, в этом зле проток и к добру: непременно же в процессе творчества зло переходит в добро».
Пришвин не «указывал» мнимых «протоков», он неутомимо искал реальный, доподлинный «переход» зла в добро. И этим исканием — уходящим корнями в православное мировоззрение — проникнута и его «Мирская чаша».
Тот факт, что пришвинская «Мирская чаша» обрела полноценное печатное бытие почти через семьдесят лет после ее создания, в определенном смысле «обеднил» эту повесть. Я имею в виду, что произведение литературы, ставшее достоянием читателей, критиков, мыслителей и существующее во взаимодействии с другими произведениями, по мере течения времени обогащается и даже, можно сказать, развивается. «Двенадцать» Александра Блока или «Тихий Дон» Шолохова ныне уже иные, чем при своем появлении, они просвечены бесчисленными взглядами и растолкованы многими умами.
Между тем «Мирскую чашу» нам приходится открывать как неведомую страну. Но, как мне представляется, высокое достоинство этой повести можно определить следующим образом: если бы сегодня самый проницательный художник поставил перед собой цель воссоздать именно то, что воссоздано в «Мирской чаше» (те же «время и место»), он сделал бы это в основе своей так же, как сделал Михаил Пришвин семьдесят четыре года назад…
В заключение — «комментарий» к названию этой главы («Книга М. М. Пришвина не о природе, а о революции»). Писатель после запрета «Мирской чаши» во многом действительно «ушел в природу», именно таким его представляет себе абсолютное большинство читателей. Только теперь, когда постепенно публикуется «весь» Пришвин, становится ясно, что его творчество многогранно и даже всесторонне. И «Мирская чаша» особенно важна для понимания великого нашего художника.
Глава девятая
«ТИХИЙ ДОН» М. А. ШОЛОХОВА
Действие большинства великих книг русской литературы — начиная с «Евгения Онегина», «Героя нашего времени» и «Мертвых душ» — развертывается главным образом в провинциальных городах, селениях, усадьбах. Тем более это относится к «Тихому Дону», где воссоздана жизнь не просто одной из российских провинций, но такой провинции, население которой было склонно вообще не причислять свою Область Войска Донского к России, видя в себе особенный народ с собственной исторической судьбой. Герои «Тихого Дона» постоянно рассуждают о казацкой «суверенности» (если воспользоваться популярным сегодня словом), однако именно это произведение, эта книга по существу опровергает подобные представления: ведь хотя почти все действующие лица — донские казаки, каждому читателю ясно, что в «Тихом Доне» воссоздано бытие России в ее громадном целом и во всем сокрушающем размахе ее революции. И глубокое своеобразие казачества не только не мешает воссозданию этого целого, но, напротив, дает возможность воссоздать его с исключительной полновесностью и остротой…
Впрочем, художественное освоение целого через какую-либо «часть» по-своему типично: так, Уильям Фолкнер, писатель, который (что общепризнанно) запечатлел бытие Соединенных Штатов Америки глубже и полнее, чем кто-либо другой, почти не выводил действие своих романов за пределы глухой провинции американского Юга, названной им — тут неожиданная «перекличка» с русской эпопеей! — Йокнапатофа, что на языке коренных жителей-индейцев означает «Тихая река»…
«Тихий Дон», изумительно воссоздавший бытие одной из областей России, предстает как одна из вершин и русской, и, более того, мировой литературы. Правда, в последнее время высшая ценность этого творения как бы подвергнута сомнению, и главную роль здесь играют споры о ее авторстве, чему посвящено множество статей и даже несколько книг… И, не разобравшись в сути дела, просто невозможно сегодня говорить о «Тихом Доне». Вместе с тем, как станет ясно из дальнейшего, обсуждение вопроса об авторстве открывает немалые возможности и для понимания художественной природы «Тихого Дона».
Споры на эту тему начались не в наше время, а сразу же после появления «Тихого Дона» и подспудно продолжались все последующие десятилетия. И эти споры по-своему вполне закономерны и, пожалуй, даже
Дело в том, что «Тихий Дон» — поистине уникальное, из ряда вон выходящее явление, особенно для литературы нашего XX века. Об его исключительности не раз говорилось в посвященных ему работах отечественных исследователей, но правильнее будет сослаться на, так сказать, стороннее свидетельство (ибо русского эксперта легко заподозрить в пристрастности суждений).
Американский литературовед Дэвид Стюарт в 1960 году опубликовал статью под названием «Эпическое построение и смысл в „Тихом Доне“, которая позднее вошла в его изданную Мичиганским университетом книгу „Михаил Шолохов“ (1967). Он доказывает, что „Тихий Дон“ — „это эпос в самом прямом значении слова“, который „так же, как и эпос Гомера, являет собой воплощение жизни народа и его культуры. Это народное и в то же время великое творение; эстетическое и нравственное нерасторжимы в нем, и такого единства не достигают западные писатели XX века… В этом творении мы обретаем могущественное чудо жизни, которое гомеровские греки ощущали в любом своем мускуле, а также могущественную тайну смерти…“. Далее Д. Стюарт утверждает, что Григория Мелехова „следует сопоставлять с шекспировским Гамлетом, а не с литературными героями XX века… Он реально живет теми противоречиями и силами, которые охватывают целостность мира, между тем как остальные современные герои только размышляют о них“[85] (то есть об этих всеобщих
