Россия. Век XX-й (1939-1964)

из-за сознания невыполнимости его мечты“ (там же) — имеется в виду невыполнимая „мечта“ о тотальной расправе с евреями. Тем самым Борщаговский представляет себя в качестве некоего медиума, который-де точно постиг „дух“ Сталина. В действительности мифологический и не „близкий к фантастике“, а чисто фантастический образ жаждущего уничтожить всех евреев Сталина искусственно сконструирован и такими людьми, как Борщаговский (сначала — в приятельских разговорах, а в годы „перестройки“ — в публикуемых сочинениях).

Подводя итог теме послевоенных репрессий, целесообразно еще раз сказать о том, что они принципиально отличались (и в „количественном“, и в „качественном“ отношении) от предвоенных репрессий — хотя многие авторы ставят между ними знак равенства, а подчас даже объявляют репрессии 1949 — начала 1953 годов наиболее страшными. Но выше уже говорилось, что в 1950-1952-м за год выносилось в среднем столько же смертных приговоров, сколько в 1937-1938-м за день!

В главе „Загадка 1937 года“ доказывалось, что тогда произошла в сущности „замена“ преобладающего большинства людей, которые играли правящую роль на всех уровнях (от членов ЦК и наркомов до секретарей мелких партячеек и колхозных бригадиров). Те или иные авторы оспаривают такое решения вопроса, говоря о множестве репрессированных тогда людей, не имевших отношения к партии, государству и управлению экономикой (хотя бы на самом низком уровне). Речь идет и о репрессированных в те годы людях церкви, культуры, науки, и о рядовых служащих, рабочих, крестьянах. Но, во-первых, не следует забывать, что рядовые служащие, рабочие и крестьяне — это 99 % тогдашнего населения страны, а репрессированы в те годы были 1,2 % населения, и, значит, урон „рядовых“ людей незначителен. А во- вторых, репрессии тех лет, направленные все же именно на „правящий“ слой (по всей его вертикали), захватывали иные слои населения, так сказать, не закономерно, а в силу становившейся неуправляемой цепной реакции террора. Но, конечно, точный ответ на вопрос о том, какая часть репрессированных ни в коей мере не принадлежала к власти (в самом широком смысле этого слова), можно дать лишь на основе трудоемких исследований.

Но обратимся к послевоенному времени. Выше было показано, что большинство репрессированных тогда по политическим обвинениям людей — это осужденные (другой вопрос — обоснованно или нет) за сотрудничество с врагом, притом даже это тяжкое обвинение в крайне редких случаях приводило к смертному приговору: ведь из числа политических обвиняемых в 1946–1953 годах всего лишь 1,6 % были осуждены на смерть.

А что касается известных политических „дел“ послевоенных лет, направленных против людей, занимавших более или менее высокое положение (от члена Политбюро до, скажем, члена ЕАК), их изучение дает основания сделать вывод, что в 1946–1953 годах отнюдь не было той „безличной“ махины политического террора, которая обрушилась на многие сотни тысяч людей в довоенное время. Скорее уж напротив: целый ряд репрессий 1946–1953 годов были инициированы отдельными лицами.

Правда, во многих сочинениях и террор второй половины 1930-х годов целиком приписывают отдельным лицам — Сталину, Ягоде, Ежову, Кагановичу, Молотову, Жданову, Хрущеву, Маленкову и т. п. Однако это уместно только в отношении репрессий в самом верхнем слое; неверно, да и просто нелепо полагать, что около 2 млн. осужденных тогда по политическим обвинениях людей (из них — около 700 тыс. со смертными приговорами) были непосредственными жертвами Сталина и других отдельных лиц. Они представляли собой жертвы самого тогдашнего „климата“, царившего в партии и власти (сверху и донизу), которые в сущности предались „самопожиранию“ — что я стремился показать в главе „Загадка 1937 года“.

После войны „климат“ был уже совсем иным, и многое зависело теперь от сознания и поведения отдельных лиц во власти. Выше сообщалось, например, что министр ГБ Абакумов отказался предъявлять обвинения в „терроризме“ врачу Я.Г. Этингеру (на чем настаивал Рюмин) и юношам и девушкам, создавшим „Союз борьбы за дело революции“, а злодей Рюмин, добившись ареста Абакумова, жестоко расправился с этим „Союзом“ и развернул „дело“ Этингера в „дело“ почти трех десятков высокопоставленных врачей… И, конечно же, решающую роль сыграл здесь сам Сталин, который поверил Рюмину, а ранее, в 1949-м, поверил в так называемый ленинградский „заговор“ (не исключено, что и тут не обошлось без какого-нибудь Рюмина, о коем, правда, ничего неизвестно — по крайней мере пока).

Как говорилось выше, в последние годы жизни подозрительность Сталина явно приобрела маниакальный характер, что достаточно четко проявилось как раз в его отношениях с Рюминым: он поверил его доносу и высоко вознес его, затем, полтора года спустя, вообще изгнал его из ГБ, однако доносу все же продолжал верить… Нередко утверждают, что „безумие“ владело Сталиным и в 1937 году, однако, если уж на то пошло, „безумие“ владело тогда массой людей, — иначе бы террор захватил только тех, о ком вождь так или иначе знал лично, а не почти два миллиона человек…

Вполне вероятно, что вышеизложенное будет воспринято теми или иными читателями с недоумением либо даже возмущением. Вот, мол, нас призывают чуть ли не радоваться тому, что политический террор в послевоенное время становится менее массовым и жестоким, между тем как этот террор — при любых его масштабах и относительно малом числе смертных приговоров — все равно явление чудовищное.

Однако никуда не деться от того факта, что каждая „настоящая“ революция являет собой в принципе уничтожение существовавшего до нее общества в целом. Вспомним, что Наполеон был возведен в главные полководцы Французской революции потому, что „отважился“ в упор расстрелять из пушек безоружную толпу парижан (такое было впервые в истории…), и то, что происходило в России в 1917–1921 годах, не могло не „воспитать“ массу готовых к беспощадным репрессиям деятелей.

И, говоря о весьма значительном уменьшении количества политических репрессий в послевоенные годы (и тем более смертных приговоров), я предлагаю, конечно же, не „радоваться“ этому, а осознать закономерную „дереволюционизацию“ страны (ибо именно революция отменила все правовые и моральные нормы, и ее идеологи — как не раз было показано выше — совершенно открыто об этом объявляли). Притом нельзя не подчеркнуть, что это уменьшение масштабов и жестокости репрессий происходило в напряженнейшей ситуации „холодной войны“ и угрозы атомного нападения США, и, следовательно, перед нами закономерный ход „внутреннего“ развития страны.

* * *

В заключение этой главы целесообразно коснуться еще одного явления послевоенных лет — начавшейся в январе 1949 года „борьбы с космополитами“ (в бранном словоупотреблении — „безродными космополитами“), — тем более, что ныне это явление характеризуется чаще всего крайне неадекватно. Так, например, бывший „космополит“ А.М. Борщаговский, выступая в 1998 году вместе со своим собратом Д.С. Даниным в телепрограмме „Старая квартира. Год 1949-й“, многозначительно сообщил (впрочем, точно я не помню — возможно, это сделал не он, а Данин), что вот, мол, мы только двое и уцелели из „космополитов“. И малоосведомленные телезрители (а таких — большинство) вполне могли подумать, что другие „космополиты“ были казнены. А ведь почти все причисленные к этой „категории“ люди родились в 1890-1900-х годах (Борщаговский и Данин принадлежали к самым молодым из них — 1913 и 1914 г. рожд.), и чтобы „уцелеть“ к 1998 году, им надо было дожить до ста или по меньшей мере до девяноста лет…

Вообще, как явствует из фактов, „борьба с космополитами“ — которые являлись театральными, литературными и художественными критиками — представляла собой, в основном, не политическое, а литературное (и шире, „искусствоведческое“) явление, и хотя те или иные лица — прежде всего Константин Симонов, — как мы увидим, пытались превратить его в политическое (делая это либо из-за особой вражды, либо с перепугу), эти попытки остались тщетными. Могут возразить, что один из „космополитов“, И.Л. Альтман, был все же ненадолго арестован; однако это произошло 5 марта 1953 года, то есть в день смерти Сталина, и объяснялось, вероятно, растерянностью каких-либо лиц в МГБ.

Следует сказать еще и о том, что некоторые люди, объявленные „космополитами“, например, критик и литературовед И.М. Нусинов, были арестованы как участники „сионистского заговора“, но тот же Нусинов пострадал не из-за своей литературной деятельности, а в качестве активного деятеля ЕАК.

В общественное сознание давно внедрено представление о критиках-„космополитах“ как о живущих только интересами подлинного искусства личностях, составивших далекий от властей и вообще всего