— Мне лучше прописаться нелегально, минуя полицию. У меня фальшивый паспорт.
— Не беда. Есть знакомый надзиратель. Можно через него.
— Он подпольщик?
— Нет, но за взятку что угодно сделает.
— Лучше прописаться самим, спокойнее будет. К тому же в адресном столе я не значусь и сразу могу провалиться.
Он задумался. Потом, положив руку мне на плечо, сказал просто:
— Я перед штабом партизан отвечаю за вашу жизнь. Вы старше и опытнее меня. Делайте все, что считаете нужным. Только как вы это устроите без полиции? При прописке в домовой книге они наклеивают марку, накладывают штамп нашего участка, а подписывает начальник полиции. В паспорте тоже ставят штамп.
— Ничего, все сделаем, — успокоил я его. — Дети у вас надежные?
— Можете не беспокоиться. Что скажу, то и сделают.
— Не болтливые?
— Ванюшку, сына моего, летом в деревне арестовали, — помолчав, сказал Филиппыч. — Он за продуктами ходил, а его задержали. Три недели просидел в гестапо. С тех пор кровью харкает… Ваня! — позвал Бокун.
Мальчик вошел. Филиппыч повернул его спиной к нам и поднял рубашку. Худенькую спину с острыми лопатками покрывали свежие рубцы.
— Иди! — Бокун мягко подтолкнул сына к двери и, когда тот ушел, добавил гордо: — Никого не выдал!
Ване было шестнадцать лет. Почти ровесник моим сыновьям…
К нам вбежала Саша:
— Дедушка! Немцы ходят по домам, паспорта проверяют.
— Где они?
— Уже недалеко.
Наскоро посоветовавшись, мы решили сказать, что я помощник Филиппыча, живу в городе, на Дворянской, 20, согласно прописке в паспорте, который мне изготовили в Сочи.
И тут только выяснилось, что в Симферополе Дворянской улицы нет. Улица Горького, которую имел в виду сочинский паспортист, Дворянской называлась в царское время. В начале же революции она была названа Таврической. Так она называлась и теперь, при немцах.
Недобрым словом помянул я тут товарища, который делал мне паспорт.
— Придется прятаться, — торопливо сказал Филиппыч, — а то нехорошо может получиться.
Он открыл половицу, и я спустился в подвал.
— Не зажигайте спичек, — предупредил он, — пол просвечивает.
Я присел за какую-то кадку, чутко прислушиваясь.
Наверху скрипнула дверь, раздался топот немецких сапог и невнятный разговор. Я затаил дыхание и прирос к стенке.
Наконец поднялась половица. Раздался спокойный голос Филиппыча:
— Вылезайте. Все благополучно.
— Кто был? — спросил я, вылезая.
— Немец с татарином-добровольцем. Проверили документы. Немец в русском паспорте ничего не нанимает, смотрел только на фотографию и на печать. А вот в прошлый раз жандарм-татарин был… Ну и собака! У меня два заказчика сидели. Он вертел, вертел их паспорта. К одному придрался, почему отметка биржи труда не по форме — в середине, а не на последней странице.
Я посмотрел паспорт Филиппыча и карточку явки на биржу труда. Паспорт у него был такой же, как и у меня — временный вид на жительство взамен утерянного.
— Через Гришу в лес передал, для штаба, — пояснил Филиппыч.
Но на паспорте Филиппыча печать была несколько иная. Под пропиской стояла подпись начальника полиция, а не начальника паспортного стола, как у меня.
У меня голова кругом пошла:
— Неужели наши не знают, как немцы оформляют документы?
— За ними очень трудно уследить, — объяснил Филиппыч. — Чтобы ловить партизан, они постоянно меняют печати, штампы и подписи. И в каждом участке по-разному устанавливают порядок регистрации. У нас как раз недавно все изменили.
В общем, было ясно одно: мне нужно немедленно сделать другой паспорт, в соответствии с немецкими требованиями.
Полагаться на знакомого Бокуна — взяточника-надзирателя — я не хотел. Но где найти человека, умеющего подделывать документы, и, главное, такого, кому бы я мог довериться?
Из этого почти безвыходного положения меня совершенно неожиданно выручил секретарь комсомольской организации Борис Хохлов.
С первой же встречи этот юноша произвел на меня необычайно светлое, обаятельное впечатление. Он, в отличие от Толи, был чрезвычайно мягок в обращении, даже застенчив, если можно так выразиться, органически скромен. Он искренне смутился, даже покраснел, когда однажды, говоря об их деятельности в немецком тылу, я произнес слово «героическая». Все, что они делали, казалось ему совершенно естественным, само собой разумеющимся. Боря был совершенно спокоен: скоро эта «чума» пройдет, наступит опять «нормальная», как он любил говорить, жизнь, нужно только хорошенько поработать.
Мы с ним сразу подружились. Он обрадовался, узнав, что может мне серьезно помочь.
Боря прекрасно рисовал. Когда немцы начали угонять советских людей в Германию, он тотчас же нашел практическое применение своим способностям: он научился подделывать документы и многих спас от немецкой каторги. Одних снабдил служебными удостоверениями немецких учреждений, другим в карточке биржи труда поставил штампы об инвалидности, третьим выдал фиктивные справки о туберкулезе и прочих тяжелых болезнях (в Германию немцы отправляли только здоровых).
Борис принес готовальню, линейку, чернила, химические карандаши и, ухмыляясь, стал вытаскивать из ботинок, из-за пазухи, из дыры в подкладке целую коллекцию всевозможных печатей, штампов и подписей.
Он был прекрасно осведомлен, в каком участке как прописывают и какие там произошли изменения.
Боря изготовил штамп полицейского участка, в котором я проживал, сделал в моем паспорте прописку и поставил под ней какой-то витиеватый крючок, очень похожий на подпись начальника полиции.
— А круглые печати делаете? — спросил я, с восторгом рассматривая желанную прописку.
— Какую вам нужно?
— Такую, как в паспорте Фплиппыча.
— Конечно, сделаю. Времени только побольше потребуется.
— Сколько?
— Часа два-три.
Каждая минута была дорога. Боря тут же принялся за работу.
Поскольку мой немецкий паспорт, сделанный в Сочи, был неточен, мы решили его заменить. Но чистого паспортного бланка ни у кого из нас не было. И тут мне пригодился опыт, приобретенный в царском подполье, — умение превращать старые документы в чистые бланки. Материалы для этого требовались несложные; они продавались и в аптеке и на базаре.
Филиппыч очень легко достал для меня карточку биржи труда. Он заявил на бирже, что свою карточку утерял, уплатил штраф в пятьдесят рублей и получил новую.
Через два дня Боря сделал все штампы и печати, а поздно ночью, когда жандармы обычно на несколько часов оставляли население в покое, я оформил себе документы в соответствии с требованиями полиции.
Для прописки в домовую книгу у нас не было марки, которая наклеивалась в полицейском участке. С согласия Филиппыча разрешился и этот вопрос. Поскольку дочь его уже давно была угнана в Германию, а в полиции об этом давно забыли, я смыл ее прописку в домовой книге и на это место вписал себя,
