Через час, выйдя из Эрмитажа, Саня и Юрка стояли около подземного входа в метро «Невский проспект», а недалеко от них возвышалось кирпично-красное здание с круглыми часами на башне, до сих пор именуемое ленинградцами Думой. Часы выстукивали какое-то время, но их бой тонул в уличном шуме. Юрка и Саня жевали пирожки, купленные около метро.
— Ты вспомнил, где её видел? — спросил Саня.
Юркина задумчивость ему не понравилась. Сане всегда казалось, что двум задумчивым людям нечего делать вместе. Сдвинутая на затылок рыжая шапка и расстёгнутое пальто придавали Юрке какой-то загульный вид. Оля и Света уехали на Малую Охту. По пути к остановке Саня высказал предположение, что Малая Охта хулиганский район, что прохожих там останавливают, говорят им: «Ох ты!», а потом сбивают с ног молодецким ударом. Девушки нехотя улыбались. Саня обиделся.
И Оля и Света были москвички. В Ленинград они приехали на каникулы.
— Я и не забывал… — Юрка поднял воротник своего пальто. — В мастерской у Петруна…
Кто такой Петрун, Саня не знал, однако продолжать расспросы не стал. Саня глянул на часы. Расстались с девушками до семи часов. В семь часов должны были встретиться около станции метро «Парк Победы», а оттуда отправиться в военную квартиру на проспекте Гагарина. До этого Юрка и Саня должны были купить чего-нибудь на ужин.
— Петрун подозрительный человек… — продолжал Юрка. — Художник-живописец… Выпивает изрядно. Чего она у него делала?
— А ты чего делал?
— Я? При чём здесь я? Весь вечер она сидела у окна и молчала. А потом как-то незаметно ушла. Я, помню, на мороз без шапки выскочил, хотел догнать. Тогда ещё снег падал… А в сквере качели скрипели… — Юрка редко предавался воспоминаниям, поэтому Саня слушал его внимательно.
— Она тебя сразу узнала?
— Сразу… — Юрка рассеянно смотрел, как едут по Невскому троллейбусы и сыплют искрами, словно хотят запалить на рогах бенгальские огни.
— А Света тоже была в мастерской у этого Петруна?
— Я её первый раз в жизни вижу.
По подземному переходу они перебрались на другую сторону Невского, зашли в Елисеевский гастроном. Зеркала за спинами продавцов стояли пирамидами. И один апельсин умножался на восемь. Оптический эффект создавал немыслимое изобилие. Было странно: как такие хрупкие на вид стеклянные полки выдерживают горы апельсинов, колбас, сыров, окороков и банок с консервами? Елисеевский гастроном будил аппетит. Саня с отвращением вспомнил про тощий завтрак в домовой кухне неподалёку от военной квартиры. Очереди в Елисеевском гастрономе двигались быстро.
Через двадцать минут Юрка и Саня сидели в подземном кафе «Аврора», а около Саниных ног приткнулась сумка, в которой, тесно прижавшись, стояли две бутылки сухого вина, батон за двадцать две копейки, пакет с конфетами и банка шпрот. Апельсины пришлось распихивать по углам.
— Не знаю, что со мной… — говорил Юрка, тоскливо глядя на сероватый шницель. — Может, не надо с ними встречаться? Я ведь чувствую, веселья не будет…
— Зачем же тогда договаривались? — резонно спрашивал Саня, толкая ногой под столом набитую сумку. — И почему не будет веселья?
— Увидишь… — вздыхал Юрка. — Понимаешь, когда очень хочешь увидеть человека, но долго-долго его не видишь, а потом вдруг неожиданно встречаешь, всегда думаешь: а может, лучше совсем его не встречать? Боишься чего-то…
Окна в подземном кафе «Аврора» маленькие и узкие. Сквозь них видны ноги идущих по проспекту людей. Только совсем маленькие дети появлялись в окне целиком. Саня им подмигивал, и дети останавливались. Потом в кадре окна возникала родительская рука, которая брала ребёнка за воротник.
— А чего ты боишься? — спросил Саня.
— Не знаю, — вздохнул Юрка. — И вообще зря я этот разговор затеял.
— Почему зря? Если ты не хочешь с ними встречаться, то не будем. Мне в конце концов всё равно.
Так сидели они и беседовали, иногда поглядывая на часы…
3
Работая с глиной и глядя на свои испачканные руки, Оля Крылова раньше испытывала чистое и светлое чувство радости — чувство, которое, по её мнению, дано испытывать человеку, создающему прекрасное. Она обращалась с этим чувством бережно и страшно удивлялась, когда получала за свои композиции тройки с минусом. Поначалу Оле было смешно. «Ну, кто они? — думала Оля. — Кто они такие, эти люди, оценивающие моё творчество? И что значат для меня их оценки? Не будет стипендии? Ха-ха! Главная оценка — это та, которую я сама себе ставлю. А это пятёрка! Я работала над скульптурой… Мне ли не знать — хорошая она или плохая?»
Так продолжалось два года…
На третьем курсе Оля изменилась. Руки, испачканные в глине, её больше не радовали, чистое чувство радости не приходило. Сам процесс лепки стал вдруг ненавистным. В институт Оля ходила как на каторгу. Однажды ночью посетило её прозрение, что великой не стать, ничего гениального не создать… Дверь в бессмертие захлопнулась. Оля поблагодарила судьбу, что прозрение пришло так рано. Теперь она смотрела на жизнь иначе: начала пользоваться косметикой, наряжаться, как манекенщица. «Наконец-то…» — облегчённо вздохнули родители. Мать сказала, что скоро к ним придёт в гости один аспирант — сын сослуживицы. Хорошо бы Оле с ним посидеть, поговорить об искусстве… Но Оля решительно отвергла аспиранта.
Последнее время мысли её занимал совсем другой молодой человек — голубоглазый и строгий, хоть икону с него пиши. С тяжёлым сердцем делала Оля новую композицию, впервые не думая о величии и вечности. Строгий и голубоглазый учился на факультете живописи и дружил с одним Олиным знакомым — живописцем Петруном. Петрун сто раз приглашал её к себе в мастерскую, но Оля отказывалась. Теперь она отправилась туда не задумываясь. Сидела на высокой табуретке, молчала и смотрела на дверь. Голубоглазый строгач не появлялся. В тот вечер Оля обратила внимание на другого молодого человека — звали его Юрий, и к людям искусства он, по счастью, не принадлежал. Ольга забавлялась, наблюдая за ним.
Сначала Юрий бойко спорил с Петруном, попивал вино и танцевал с какой-то девицей. Потом вдруг затих, ушёл в угол и стал оттуда посматривать на Ольгу, делая вид, что изучает натюрморт у неё над головой. Натюрморт необыкновенно натуралистично изображал раков и пивные бутылки. Бутылки всегда присутствовали в натюрмортах Петруна. Сам Петрун называл свои работы «натюрмордами». Сидя на своей высокой табуретке, Ольга никак не могла понять, почему Юрий не сходит на кухню, не возьмёт точно такую же табуретку, не подойдёт к ней, не сядет рядом и не начнёт какой-нибудь дурацкий разговор. Ольга зевала и смотрела на часы. Когда Юрий ушёл на кухню за сигаретами, Ольга тихонько оделась и ушла, уверенная, что Юрий её догонит. Она шагала к остановке, а снежинки мягко ложились ей на щёки, словно нежный небесный скульптор прикасался к щекам тонкими влажными пальцами. Ольга ни о чём не думала. Ей казалось, что настало время простых и доступных радостей: снег идёт, качели в скверике скрипят, чёрная собака пробегала мимо — лизнула руку… Такой стала теперь жизнь, когда отпала необходимость что-то выдумывать и воплощать. То, что Юрий так и не догнал её, показалось Ольге странным. Она специально постояла под козырьком остановки, пропустив несколько троллейбусов, но Юрий так и не появился…
На следующий день Ольга закончила композицию, грустно окинула её взглядом и пошла гулять по вечерней и снежной улице Горького. На Советской площади Ольга долго смотрела сквозь снег на конного Юрия Долгорукого, ей казалось, что конь его встаёт на дыбы в снежном крошеве, а сам Юрий медленно и страшно вынимает из ножен каменный меч. «Так и должна видеться настоящая конная статуя в метель», — подумала Ольга и пошла дальше. Она любила конные статуи. В метро её посетила простая и хорошая мысль
