передразнил Костя.
— Котя, вотче, тебе выпить надо. Пойдем, купим чего-нибудь. На факультатив можно и не ходить. На пустырь пойдем...
Эх, как это хорошо у русских получается. Набил кому-нибудь морду, — выпей водки. Обряд, инициация. Набил, выпил — мужик! Еще матом надо кого-нибудь покрыть, позабористее. А в глаза Тине смотреть было невыносимо стыдно.
Они сидели на пустыре посреди зарослей конопли и глотали прямо из горла дешевое кислое «Эрети».
— Да нормально все, — часто повторял, отхлебывая, Гоша.
Костя не пытался понять, что именно нормально. Пустырь, что ли, превращенный любителями выпить в ресторан под открытым небом? Не хватало только официантов-бомжей, разносящих ириски и пирожки с ливером. Странно, но именно на этом пустыре, который из очередной великой стройки города превратился в поросший травой долгострой, ощущалось светлое будущее. Оно таилось символами забвения эпохи нынешней — вбитыми по горло в землю облупившимися сваями, окаменевшими бетонными курганами, в который превратились огромные мешки с цементом, и обломками деревянного жилья, которое обреталось здесь еще с восемнадцатого века. Оно вытекало из этих символов и устремлялось в бесследно проплывающее майское небо последнего школьного года. Оно возвращалось из голубой глубины, прореженной струйками облачной дымки, чувством необъятного простора и принадлежности к пусть и не самой совершенной, но все же великой империи. Оно выступало соленой влагой на глазах и щемило в груди. И хотелось лететь...
Где-то на окраине пустыря заработал бульдозер. Младший Костя тревожно оглянулся. Старшему это делать было не обязательно, он знал, что бульдозером захрапел на соседней койке Иван Петрович.
— Дурак, — оценил себя семнадцатилетнего Константин Игоревич.
— Это ты про меня, что ли? — встрепенулся в углу Бабель, который не мог заснуть.
— А? — переспросил Костя, он и сам только что вынырнул в затхлую реальность районной больнички, с горечью осознавая, что упустил еще нечто важное в майском небе последней весны детства.
— Кто дурак-то у тебя опять? — повторил вопрос Бабель.
— Не парься, Степаныч, это я о своем, — отмахнулся от него Платонов, снова поворачиваясь к стене.
Хотелось вернуть утраченное чувство безбрежного и обязательно счастливого будущего. Небо с тех пор чаще хмурилось и заметно посерело.
19
— Ну что, Движда, Машенька сказала, что можно тебе гипс снимать, — после завтрака на осмотр пришел доктор Васнецов.
— Доброе утро, Андрей Викторович, — в голос поприветствовали больные.
— Но, — продолжил врач, — рентген я сделать все равно обязан. Лишнее облучение, конечно. Магдалина наша еще ни разу не ошибалась, но я обязан. Понимаете?
— Понимаем! — опять ответили все в голос, словно вопрос касался не только Платонова.
— А вас, Виталий Степанович, областные светила дальше просвечивать будут. Гематома еще есть.
— А, че там просвечивать, мозги в кучке — и ладно, — улыбнулся Степаныч. — Спасибо вам, с того света вернули...
— Да это Магдалине нашей спасибо...
Степаныч вдруг даже подпрыгнул, выжался на обеих руках:
— Да при чем здесь эта хоть и красивая девушка? Хоть вы-то, доктор, мракобесием не занимайтесь!
— Почему это так вас раздражает? — удивился Андрей Викторович.
— Да потому, что лечиться надо нашему народу. То коммунизм строит, то в церковь бежит. Сам ни на что не способен!..
Платонову стало вдруг скучно и тошно, он поторопился покинуть палату, зная на сто шагов вперед
