Уже когда подъезжали к городу, Бабель не выдержал:
— Костя, ты на меня зла не держи. Ты просто многого еще не понимаешь.
Платонов сначала, казалось, не услышал Виталия Степановича, он словно вернулся из совсем другого мира, но нашелся быстро.
— Во-первых, ни на кого зла я не держу, во-вторых, Степаныч, тебе должно быть грустно оттого, что ты знаешь все.
— Да нет! — загорелся причиной нового спора Бабель. — Я вовсе не считаю, что знаю все, но пожил-то куда больше. Вот ведь, съездили в райцентр. Надо же.
— В этом мире нет ничего случайного, — без интереса к разговору сказал Платонов.
— О! Осознал! С той лишь разницей, что случайности устраивают себе люди.
— Не имею возражений.
— Ты теперь, наверное, в церковь бегать будешь?
— Не бегать, а ходить. Бегают в туалет, когда припрет.
— А говоришь — зла не держишь, — обиделся Виталий Степанович.
— Да не держу! Степаныч, ну можешь ты понять, что у меня кошки на душе скребут. Не кошки даже, пантеры, тигры, львы! Понимаешь?
— Да я тебя в жизнь пытаюсь вернуть!
— В какую?
— В нормальную. Чувствую же — эта... Магдалина... она не то что любовью мозги окрутила... ты же сейчас начнешь поклоны класть перед иконами...
— Степаныч, — Платонов почему-то не испытывал раздражения, — мои предки в течение тысячи лет стояли перед иконами. И знаешь, что логически, чисто прагматически, как именно ты понимаешь, высвечивается, что и Россия все это время стояла. Перестала Россия перед образами стоять — и чуть было вообще не перестала на ногах стоять. Колосс на глиняных ногах, так, кажется, любили называть ее все, кто ее ненавидел?
— А щас, значит, — Бабель почти взвизгнул, — если лбы не расшибают, то и России нет?!
— А что? — Константин посмотрел на плывущие чередой за окнами рекламные щиты: «купите», «ипотека», «льготный процент», «лучшие товары оптом и в розницу»: — Это Россия? Это морок какой-то...
— Ну все, ясно, — неимоверным усилием Виталий Степанович сдерживал себя, — не стоял ты в очередь за колбасой...
— Да стоял я, Степаныч, стоял. Но мне в ум не придет: Россию колбасой мерить. Докторской или копченой. Сервелатом. Салями.
— Братцы, вы сейчас что пытаетесь друг другу доказать? — не выдержал Максим Леонидович. — Одно другому не мешает. А мне, Виталий Степанович, эта девушка тоже удивительной... и прекрасной показалась. Светится в ней что-то. Может, Костя, материал о ней сделаешь?
— Нет, Максим Леонидович, — твердо ответил Платонов, — не могу. В одном городе нашей необъятной страны меня точно не поймут. Вот о больничке районной — пожалуйста.
— Ну, как знаешь, — снова вздохнул главред, которого, похоже, мучили совсем другие проблемы.
— Костя, — примирительно позвал Бабель, — надо в жизнь возвращаться. Ты талантливый. Посмотри вокруг...
Константин послушно посмотрел. За окнами плыл серый суетливый город. Муравейник. Теснились, почти толкались, вырываясь из пробок, автомобили, хаотично мигали огни реклам и системно — светофоры, и люди в этом бетонно-кирпично-стеклянно-стальном пространстве, пусть порой и беспорядочным своим движением, казались частью огромной бессмысленной системы. Главное, что каждый из них нес на лице какую-то собственную сверхзадачу, свою правду, свою цель. Кто — с улыбкой, кто — с суровой решительностью, кто — со знаком вопроса, кто — с бесшабашной доверчивостью, кто — с обидой, а некие — с пренебрежением ко всем остальным. И Константин Платонов, выйдя из машины, вольется в этот поток и станет одним из них. «Имитация жизни», — вдруг осенило Константина.
