А однажды тихим вечером Ратмир услышал негромкие равномерные удары. Будто далеко-далеко били и били в огромный бубен. Это не было похоже на бомбежку. Когда стемнело, а удары все в той же последовательности и тональности продолжались, все увидели над зубчатыми вершинами сосен и елей нежно-багровую полосу, совсем не похожую на солнечный закат. Полоса то сужалась, то расширялась, меняя оттенки. Оттуда прилетали «юнкерсы» и «мессершмитты», а туда летели тяжело нагруженные наши бомбардировщики.
Днем ударов в бубен не было слышно, да и багровая полоса над лесом исчезала.
Фронт приближался к Красному Бору.
Против обыкновения, в этот день дядя Ефим не пришел обедать. Напрасно Серафима поглядывала в залепленное узкими бумажными полосками окно, дядя Ефим не шел. Пообедали вдвоем. Через поселок проходила какая-то воинская часть: сначала прогремели машины, буксируя на прицепах орудия, протопали усталые запыленные бойцы с заткнутыми за ремень пилотками, потом потянулись подводы, груженные ящиками, мешками с мукой и сухарями. Ездовые или сидели на повозках, запряженных низкорослыми лошаденками, или шлепали с вожжами в руках рядом.
— Едут, едут, и конца края нету, — вздохнула Серафима. — Господи, когда же это все кончится? — Горбунья, видно по привычке, взглянула в угол, но икон в доме дяди Ефима не было. Потом, когда он уехал, Серафима повесила туда небольшую иконку в окладе.
— Еще только началось, — заметил Ратмир. Если сначала он думал, что война скоро кончится полным разгромом фашистов, то теперь засомневался, хотя и мысли не допускал, что немцы смогут победить. Так никто не думал в поселке, да и военные говорили, что наступление немецкой орды вот-вот будет остановлено и фашистов разгромят. Это говорили те, кто шел на фронт; те же, что возвращались оттуда — это были раненые в санитарных эшелонах и бойцы, вышедшие из окружения и едущие в тыл на переформирование, — осторожно толковали, что немцы — это не япошки, воевать, гады, умеют… И техника у них получше нашей, а самолетов — полное небо… Но даже и эти бойцы и командиры, побывавшие в кровавых сражениях, верили, что оккупантов скоро остановят и погонят аж до самого Берлина!
Они сидели за столом, когда пришел дядя. Лицо озабоченное, под мышкой большой продолговатый пакет, завернутый в серую бумагу и перевязанный накрест шпагатом. Серафима вскочила с табуретки, засуетилась у плиты, загремев чугунами, кастрюлями, но дядя Ефим сказал, что обедать не будет, недосуг. С пакетом прошел в другую комнату. Ратмир слышал, как он открыл сундук, наверное положил туда пакет, а что в пакете, Ратмир догадывался: штука синего сукна, из которого командирам шьют галифе. Несколько таких же пакетов дядя отправил с женой в Кунгур, там можно будет обменять сукно на продукты. Сукно не ворованное — экономия и все такое. Впрочем, дядя обещал, что будет присылать им посылки.
Из комнаты дядя вышел с вещевым мешком, который сам сшил в своей мастерской и еще давно сложил туда необходимые военному человеку пожитки, с шинелью, перекинутой через руку.
— Прощевайте, крещеные, — сказал он, останавливаясь посредине кухни.
— Куда, Авдеич? — уставилась на него Серафима, держа в руках тарелку с борщом.
— Не задавай пустых вопросов, Серафима, — сурово заметил дядя. — Военный человек не должен болтать, куда он направляется… Думаю, что не на фронт. На передке портным делать нечего, под пулями да снарядами обмундирование не шьют, наша работа требует полного спокойствия и тишины.
Серафима поставила тарелку на стол, застланный зеленой клеенкой, присела на койку, что у окна. Большие выразительные глаза стали печальными.
— Теперича везде стало опасно, — сказала она. Налетят антихристы, бонбов накидают… А бонба, она не разбирает: и малого и старого косит наповал…
— Гляди в оба за домом, Серафима, — все так же сурово заговорил дядя Ефим. Сама знаешь, время теперь такое: нужен глаз да глаз! Ворье уже шныряет по деревням, так и глядят, где что плохо лежит. И за постояльцами приглядывай: бывает, закурят и с цигаркой заснут, долго ли до пожара? У себя-то дома такое никто не позволит, а тут все чужое. Душа не болит… — Дядя перевел взгляд на Ратмира. — А ты, племяшок, за мужика остаешься. Не балуй, в дом не води шпану всякую. Не нравится мне твой дружок Пашка Тарасов… Давеча видел его на нашей территории. Околачивался возле вагонов, куда военное имущество грузили. Такой, отвернись, тут же что-нибудь сопрет. По бесстыжим глазам видно…
— Отца-мать надо разыскивать, — сказал Ратмир, ковыряя ложкой в миске с гречневой кашей.
— Ищи ветра в поле! — хмыкнул дядя. — Батька твой близь фронта где-нибудь путя восстанавливает, а Варвара, я думаю, в тыл отправлена. Не оставил же Леонтий ее в оккупированном городе?..
— Даже письма нет…
— На почте тоже неразбериха, — сказал дядя. — Поезда бомбят, под откос пускают, вся связь нарушена… Теперь письмо, племяшок, ой как долго по свету странствует. Я ведь тоже от своих еще ни строчки не получил.
— Может, Варвара сюда приедет? — робко спросила Серафима.
— Раньше не приехала, а теперь куда? Слышала, по вечерам пушки гукают? До фронта напрямки через леса-болота верст пятьдесят будет.
— А если сюда… придут? — сказал Ратмир.
— Я слышал, плотно немцы застряли под Микешином. — ответил дядя. — Болота там непроходимые… — Он заволновался: — Да и сколько же ему, разэтакому, можно наступать? До Урала, что ли? Закрепляются наши по всему фронту.
— Чего же тогда вас… перебрасывают? — ввернул Ратмир.
— Не нашего с тобой ума это дело, племяшок, — помрачнев, ответил дядя.
— Я вам никакой не племяшок, — пробурчал в тарелку Ратмир, однако портной услышал.
— Не серчай, что не отправил тебя в Кунгур, — сказал он. — Там, брат, тоже несладко. Не жил у чужих людей?
«А ты — свой?» — с тоской подумал Ратмир.
— У чужих-то людей, племяшок, охо-хо как несладко! — придав теплоту голосу, продолжал дядя. — Куда ни сунься, все кругом не свое, не родное…
— В Кунгуре ведь у вас живет родная сестра? — удивился Ратмир.
— Родная-то родная… — согласился портной. — Так ведь не в гости приехал бы к ней, а жить. И никто не знает, когда эта война кончится.
— Это верно, — вздохнула горбунья, — в гостях не дома…
— Тебе-то, Серафима, чем худо у меня живется? — с неудовольствием взглянул на нее дядя. — Али ты не хозяйка в доме?
— Козушку жалко, — всхлипнула Серафима и кончиками белого платка, надвинутого на лоб, вытерла слезы. — Лежит, сердечная, во дворе и так жалобно мекает, а в глазах — тоска смертная…
— Поросенка до рождества не держите, — распорядился портной. — Как заморозки ударят, так и заколите. Я договорился с дедом Василием, он зарежет. А ты, Серафима, закопти обе ноги и повесь в подполе. Может, какая оказия случится — пошлешь Мане в Кунгур.
Дядя Ефим перекинул лямки вещмешка через плечо, взял со скамейки шинель.
— Садись за стол, — засуетилась горбунья, — поешь на дорожку.
— Бывайте, — сказал портной и в последний раз обвел комнату глазами. — Будет такая возможность — я наведаюсь. Не думаю, чтобы нас далеко перебросили… — И уже на пороге прибавил: — Глядите за домом и этих… постояльцев поменьше пускайте. Народ такой, бросит где окурок — и сгорите.
— Не сгорим, — сказал Ратмир и заставил себя посмотреть на портного. До этого он не открывал глаз от тарелки. Он даже улыбнулся, но улыбка получилась кривой. Не жизнерадостной. Нет, не мог простить Ратмир дяде Ефиму того, что недавно испытал, когда, глотая пыль, бежал за грузовиком, а горькие слезы обиды жгли глаза. И напрасно портной думает, что Ратмир будет сторожить его дом. Не жалко Ратмиру дядиного добра. Ни капельки!
Серафима кинулась к плите, вывалила в старую газету стопку блинов, завернула и стала совать портному.
— Из остатней пшеничной мучки блинчики-то, — приговаривала она. — Возьми, Ефим Авдеич, съешь вечерком и своих сослуживцев попотчуешь.
— Я напишу, — сказал дядя Ефим. — Будут письма от Мани — перешлешь мне, Серафима.
Сунул сверток в карман шинели и ушел.
