Так и не дойдя до кабинета истории, Тимофей снова вышел на школьное крыльцо. Успокаивал он себя только тем, что дал себе твёрдое слово, завтра любой ценой вернуть пуговицу. И больше никому её не показывать...
11
Утром мать всё-таки тайно опохмелилась. Нашла повод, — сходить к соседке за подсолнечным маслом, — а оттуда уже пришла подобревшая. Отец только вздохнул, глядя на неё.
— Ира, я завтра на буровую уеду, что делать будешь? Ты хоть помнишь, что нам сегодня на эту долбаную Комиссию идти? Как там на людей смотреть будешь?
— Егор, да я ни в одном глазу! — будто сама в это верила, вскрикнула мать. — Плевать мне на эту Комиссию. А Тимошка мог бы и постараться учиться, чтоб родителей не таскали по всяким... — и замолчала, напоровшись на суровый взгляд мужа.
День начинался неважно. Тимофей долго плескался в ванной, не хотелось попадаться родителям на глаза. Отец не пил уже и пиво, его бросало то в жар, то в озноб, но он держался, хотя в любое время мог взорваться. Полночи Тимофей ворочался с боку на бок, переживая, что отдал пуговицу. Кому теперь жаловаться? Только Вячеславу Ивановичу, он хоть её видел, в случае чего, подтвердит да и вернуть поможет. Но жаловаться — это последнее дело. «Ничего, — успокаивал он себя, — ещё не вечер. Отдаст, небось...»
До обеда Тимофей делал вид, что сидит за учебниками. Отец несколько раз заглядывал в его комнату, но, увидев сына за рабочим столом, закрывал дверь.
Из-за Комиссии был повод не пойти в школу. Всё равно со второго урока надо будет уходить. Но Тимофей решил пойти, тем более что на литературе было не скучно. Вера Андреевна рассказывала о книгах так, что можно было их не читать. Слушаешь её, и сразу видно, как в кино, что происходит, какие герои, даже как они выглядят. Опять же в школе Тимофей надеялся лишний раз увидеть Алиева, который тоже учился во вторую смену.
Обедали молча. Мать только делала вид, что ест, большей частью просто ковыряла вилкой жареную картошку, отец нехотя запихивал в себя пищу, с его лба капали в тарелку крупные капли пота. Тимофей тоже жевал еле-еле, будучи погружён в клубок мыслей сразу обо всём, отчего ни за одну из них не мог зацепиться.
Полдня прошли, как будто смотришь на себя по телевизору. Узнаёшь, понимаешь, а жизнь всё равно как чужая... Нет, есть более масштабное сравнение: земля под ногами вращается, а ты стоишь на заколдованном полюсе, на который не распространяются законы физики, и не можешь сдвинуться с места, наблюдая, как вместе с вращением земли бессмысленно тает твоя единственная жизнь... Тоскливая безысходность зависала в сером небе, а Тимофей всё стоял на этом полюсе, словно притягиваемый магнитом. И отец его стоял рядом. И мать лежала, постанывая, в спальне... Не верилось, что эту серую пелену когда-нибудь может пробить живительный луч солнца.
Тимофей в такие минуты ощущал в себе какое-то особое сердечное знание, прорывающееся иногда наружу состоянием непонятной и одновременно знакомой тревоги. Оно было огромным, как вселенная, и едва помещалось в маленьком мальчишеском сердце. Весь внутренний мир Тимофея вдруг начинал расти до космических размеров с одновременным пониманием, что всё окружающее, включая страдания, боль, смерть не может быть бессмысленным и нелепым. Это знание саднило и пульсировало в нём, взывая к высшей справедливости, которая обязательно должна быть, иначе вся жизнь действительно теряет смысл. И ещё: это знание, как аксиома, убеждало Тимофея, что всё неправильное вокруг происходит от недостатка, от убывания в людях любви, а значит — добра. И вот, что странно, понимая это, он всё равно порой поступал неправильно, а, понимая, злился, но почему-то не на себя, а на всех вокруг, и получалось, вместо того чтобы сделать шаг к добру, он уходил от него всё дальше. И голос высшей справедливости в душе, в сердце, в сознании, постепенно затихал... Однажды он спросил у отца, есть ли внутри него такой голос, и тот, недолго думая, ответил: «Есть, это совесть, она подсказывает, правильно ли ты поступаешь». Получалось, что бессовестными называют тех, в ком этот голос молчит, или они его не слушают...
О совести он спросил и у Веры Андреевны. Некоторое время учительница молчала и смотрела на Тимоху так, будто хотела в нём самом увидеть эту самую совесть. Потом ответила:
— Знаешь, Тимофей, самый лучший ответ на твой вопрос я нашла в церкви. Совесть — славянское слово: со-весть. Это как бы некий со-вестник, который подсказывает человеку, как поступать, различать добро и зло. Святые отцы называют совесть голосом Бога в человеке. Ведь частица Бога есть в каждом из нас. И нет людей без совести, есть люди, которые заставляют её молчать. Представляешь, как это страшно звучит: заставить молчать в себе Бога? Он не заставляет нас выбирать поступки, Он может только подсказать... Вот для этого и нужна совесть.
— А нам на уроке права говорили, что у нас в стране свобода совести? — озадачился Тимофей.
— Ага, — кивнула учительница, — но этого я тебе объяснить не смогу, сама не знаю, что значит — иметь свободную совесть. Вообще-то под этим понимают право верить в Бога так, как тебе это нравится, или вообще не верить. Но я в этом слышу только одно: свобода от совести.
— Слышать Бога или не
